Книга Дитера Болена глава I

Маленький Дитер. Или: как я учился любить.

Начало.

Короче говоря: если кто-то рождается "в рубашке", то я - в навозной куче. Дедушка и бабушка были крестьянами, растили свиней и коров в самом захолустье восточной Фрисландии, где-то у речки. Кроме свиней и коров, они еще были богаты 11 детьми. Должен сказать, что мой отец - неимоверный упрямец, который во что бы то ни стало, хотел сдать экзамен на аттестат. Если б не это, то и я бы сейчас прыгал в резиновых сапогах вокруг дамбы и доил коров. Или я стал бы чем-то вроде Отто Валькеса, а это тоже для меня - катастрофа.

Самым важным человеком для меня, любовью всей моей жизни, стала мама моей мамы: моя бабушка Мария. Все, чего я добился - все это благодаря ей. Она была в своем роде чем-то единственным и абсолютным. Тот факт, что я - ее внук, внушал мне чувство, что особенный и я. Она, это тот самый человек, который взлелеял во мне росток стремления к всенепременному осуществлению любой своей мечты. Даю справку: бабушка Мария была домохозяйкой из Кёнигсберга (теперь это Калининград). С дедушкой Вильгельмом, владельцем кондитерской, они сбежали от войны в предместье Ольденбурга, прихватив пятерых детей и рецепт клубничного торта. Дедушка умер от рака легких. Бабушка была - миссис Смелость, вязала, шила, готовила завтраки, обеды и ужины. Она умела готовить жареного кролика лучше всех, нашпиговывая его чесноком, до полной схожести с ёжиком. Всегда, когда маленький Дитер становился старше на год, свечки втыкали не в именинный торт, а в кролика - её подарок мне. Для меня она была самой лучшей женщиной во всем мире. Она никогда не стригла волосы и сзади, у нее на затылке, словно примостилась улитка из туго заплетенных волос. От нее я унаследовал свою кудлатую голову абсолютный слух, которые и полагаются человеку с задатками композитора. "И Господь положил много труда, чтобы что-то получилось", "Ты должен всегда быть честным" - , и я ценил ее слова и всегда говорил, что мой Новый Завет не от Бога, а от бабушки. Когда она получала что-либо в подарок, а такое случалось в нашей семье не чаще двух раз в пятилетку, тут же прятала эту вещь в комод: "на черный день", как она говорила. Я поступал так же с самого детства: костюмы - в шкаф, все ценное - быстро в сейф. Позже, когда я снова хочу все достать, я ловлю себя на мысли: это же напрочь вышло из моды. Так, например, в моем сейфе лежат часы в 18 карат золота, с позолоченным браслетом. Собственно говоря, надеть-то их еще можно, если захочешь сойти за дилера с Юга и, чтобы обо мне думали: "Вот так придурок ряженый…"

У бабушки была русская душа: приземленная, меланхоличная, грустная, вся эта минорность моей музыки - от нее. "Господин, напирай на всех парах по жизненному пути!" - пела она вечно дребезжащим голосом с восточно-прусским акцентом, который приятно звучал и теплил в душе ощущение уюта и удовлетворенности. До сих пор помню мелодию этой песни. Бывало, она ругалась: "Ах ты, шалопай, толстый боров, дубина, свинья!" Под всеми этими эпитетами подразумевался я, ее внук. Однажды, перед концертом в Данциге, я сунул в руку одной пожилой попрошайке тысячу, только потому, что она напомнила мне бабушку. Когда, несколько лет тому назад, она умерла, все что мне осталось, это постоять у могилы. Если бы я мог позвонить на небо, где она сейчас жарит кролика для дорогого Бога, я бы сказал: "Бабушка, я так люблю тебя! Не проходит ни единого дня, чтобы я о тебе не думал"…

Я планировал в этом месте вклеить в книгу носовой платок, но издательство отказалось…

После бабушки, самая лучшая женщина в мире - моя мама Эдит. Мягкая, стеснительная, стыдливая. Когда я говорю в телепрограмме "круто!" - то, сидя у парикмахера, она прячется за "женщину в зеркале", чтобы с ней не заговаривали. "Парень, тебя не за этим отправили учиться", - были ее слова. Она выглядит как Дагмар Беркгхофф, только еще красивее, как по мне. Совсем крохотная фигурка, почти невесомая, которая пробуждает в мужчинах инстинкт защитника, просто печеньицем угостить хочется. Один журналист написал под нашим совместным фото: "Тот, с морщинами - это сын". Ах, да. Про морщины. С 18 лет я не упускаю случая позагорать на солнце, это не могло пройти бесследно. Остальные морщины я унаследовал от Ханса Болена. Боюсь, что по отцовской линии, причудливо скрестились какие-то странные гены: Боленов и щенков бордосского дога. Да какая разница! Мой отец, конечно, не выглядит, как фотомодель, но у него есть свой особенный шарм. Раньше женщины укладывались вокруг него штабелями, и маленькая Эдит не стала исключением.

Я - сюрприз! Мои родители, 25-летний Ханс и 18-летняя Эдит, договорились сходить куда-нибудь, поесть мороженое, после чего моя мать поняла, что скоро станет мамочкой. Они поженились. Нельзя было в те времена родить ребенка без свидетельства о браке. Когда я рождался, она всё кричала: "меня разорвет! меня разорвет!". Ощущение у нее такое было - будто рожает целый дом с гаражом, и садом в придачу, даже глаза кровью налились. Меня уже тогда отличало то, что имею и сейчас: большая, лобастая сфера на плечах.

Едва мне минуло 2 года, как родился мой брат, Увэ. Отец бросил работу служащего в строительной фирме "Аурих" и сам стал предпринимателем, основал фирму "Ханс Болен. Строительство GmbH Ольденбург". Деньги на различный транспорт и устройства он назанимал у всех знакомых, у каких только было возможно. Вечерами, за ужином, речь шла только о ценах, тачках, бетономешалках, закатках, гусеничных тракторах и экскаваторах. Одновременно мой отец наворачивал жареную картошку, яйца и блины, которые специально для него, на слабом огне, жарила бабушка Мария. Пока мы подсядем - он уже справлялся со своей тарелкой.

Положение с заказами было тяжким. Моя мама работала в офисе, и с ней каждый раз случался припадок, когда поставщики доставляли цемент, на который цена снова взлетела на 1,5 пфеннига. Она торговалась так, будто речь шла о ее жизни, пыталась выгадать гроши, в то время как отец, для предпринимателя, слишком мало об этом задумывался. Если она увещевала его: "Ханс, этого работника ты должен уволить сейчас же, уже 8 недель он на больничном, да к тому же еще и пьет как последняя свинья", то стоило тому снова появиться и уронить пару слезинок, как отец тут же таял от сочувствия. И это я от него унаследовал: я, как и он, чрезмерно мягок к рыдающим людям. Полагаю, что моего отца разжалобил бы и любой мародерствующий грызун: от полевой мыши до домашней, пусти они слезу. Хоть в работе, хоть в каких других занятиях - я всегда хотел показать своей маме, как я ее любил. Перед нашим домом бабушка высадила ревень, чередуя его с мать-мачехой, мне было 2 года тогда, так вот, после того как бабушка рассказала мне сказку про Белоснежку - я вырвал их все. Ко Дню Матери 1959 года, когда мне было 5 лет, у меня появилась идея доказательства своей любви. Я решил наш дом - столовую, кухню, ванную - полностью прибрать. По окончании трудов, я подумал, что моя работа выглядит недостаточно удовлетворительно, взял в холодильнике пачку маргарина и попытался им все до блеска натереть. Мама только вскрикнула и всплеснула руками. После этого, уже в таком нежном возрасте, я принял решение сократить свою активность на кухне до минимума.

Не смотря на все труды и ухищрения родителей: денег - "кот наплакал", а если "не наплакал", так их вовсе не было. Однажды вечером мои родители захотели пойти в кино, но денег не нашлось даже на 2 билета. В моей комнате, на полке, стояла бледно-голубая свинья-копилка, в которую мои дядя Гюнтер и тетя Марианна всегда что-нибудь бросали во время своих визитов. Чтобы позволить себе провести хотя бы один приятный вечер, отец зашел в мою комнату и, пока я спал, разбил свинью-копилку.

В другой раз мне захотелось иметь набор красок - с многочисленными оттенками и с отделением для кистей. Все мои одноклассники владели супер-конструкцией от "Пеликана", но для маленького Дитера снова было вполне достаточно экономной тайваньской версии. Школьные театральные выступления были для меня сплошным кошмаром. Мне так хотелось играть героя, чтобы все мне завидовали… "Вот тебе ванное полотенце, обернешься в него - и ты уже принц", - говорила моя мама, этим для нее все было улажено.

Я на всю жизнь запомнил свое первое и единственное посещение Халленбада. У меня была два кошмара: первый - мои плавки в черно-зеленую клетку, которые я ненавидел, потому что они были ужасными. И другой - переодеваться при посторонних. "Можно мне туда?", спросил я отца, указывая на отдельную кабинку за 2 гроша, но он только ответил: "Иди-ка со мной!", и потащил меня в бесплатную, большую, общую мужскую раздевалку. Краснея от стыда, я стоял там голый у других мужиков под животами и думал, что все пялятся на меня, потом быстро вытащил из сумки и натянул свои ненавистные плавки.

Таковым было мое взросление: экономным, всегда на чеку, все взвешивая. И когда однажды, неожиданно, мой отец раздал 300 специальных камней для художественной резки в моей школе, чтобы мы выпиливали всяких рыбок-сердечек: "Вот, дети, творите", у меня закралось подозрение, что все это великодушие, только для того, чтоб сын продвинулся.

Но помню я не только безденежье, но и истории отца. Когда он живописал свое мрачное детство, а случалось это часто, то во рту появлялся привкус пропотевших рубашек и носок. "Каждое утро, в жару и холод, я должен был идти пешком 15 км до гимназии, я был обязан!". И так - до бесконечности. Всё было против него. И все излияния оканчивались одним и тем же: "Ты даже не знаешь сам, как тебе хорошо, Дитер!". Этим словам сопутствовали всякие страшные сценарии: "Если ты не преуспеешь в школе, то будешь работать мусорщиком и умрешь от голода в канаве". Бремя этих рассказов стало моим неизменным попутчиком, стресс и страх родителей за свое существование, стал и моим.
К Рождеству ситуация в нашей семье всегда накалялась. Это исключительное состояние, казалось, властвовало над нами в Ольденбурге.

Мой отец закрывался в своем кабинете позади гостиной, и когда он устанавливал, что и в этом году от денег ничего не осталось, то появлялся с твердым намерением застрелиться (причем, денег на пистолет у него тоже не было, их ему едва бы хватило на проездной билет до ближайшего моста). "Так или иначе, но я не могу вас всех прокормить. Лучше я покончу с собой!". Теперь пугалась мама. "Но, Ханс, как ты можешь так говорить?!", и как всегда, ставила на стол гуся. На меня эти слова не действовали. Если другие дети находили под елкой свои подарки, то для меня была подготовлена психологическая депеша с подписью: "Денег нет!". Я знаю лишь одно: до положения мульти-мульти-мульти-миллионера, или нет, но мне пришлось всю свою жизнь проталкиваться вперед, чтобы получить высокий уровень жизни.

Ни внутри, ни извне - никакого покоя. Я враждовал с другими детьми на моей улице. Мама не знала, из каких средств ей платить за щебень и песок, но отец, старый шалун, позволил себе Мерседес 180, и таким образом обеспечил маме очередной припадок, и она отказалась с ним разговаривать. Мои друзья по играм тоже объявили мне бойкот. Каждый раз находился повод для зависти. "Эй, Болен, иди сюда, хочешь тумаков?". Меня невзлюбили. Отныне любимой забавой стало - подкарауливать меня на пустыре, по дороге домой из школы. Когда же меня хватали, мне приходилось изобретать очередной метод, чтобы выкрутиться: "Эй, успокойтесь, отпустите меня домой, и я принесу вам огромееееенную плитку шоколада!". Вот так вот рано мне пригодился мой, своеобразный, творческий подход. Придя домой, конечно же, я не вытаскивал сладости из шкафчика, а посылал к ним свою бабушку с метлой. И стоял за забором, ликовал и хихикал, наблюдая, как она угрожает поколотить моих мучителей. Но, в то же время, я не переставал бояться следующего раза, когда они меня опять поймают и этот трюк уже не пройдет.

Переезд в Эверстен, предместье Ольденбурга, стало моим спасением. Мне было 10. Мой отец забетонировал столько улиц, вырыл столько котлованов и проложил столько канализационных труб, что мы смогли позволить себе шикарный собственный дом. "Выкопать подвал, не испачкав рук" - это то, что делал мой отец. А все, что делал мой отец, он делал по всем правилам. Поэтому семью Болен ожидал огромный трехэтажный особняк из клинкерного кирпича с уродливой плоской крышей. Кстати, в нашей местности плоские крыши были популярны. У моего отца уже была целая армия из 200 рабочих, которых он рассылал на те или иные большие объекты. Меня распирало от гордости, когда мы на Мерседесе объезжали с ним все стройки. Он опускал окно и покрикивал: "А ну-ка, прорубите-ка там еще одну дверь, парни!". Как мне это нравилось! Мой отец - образец для меня! Я хотел, когда вырасту, так же разъезжать и раздавать указания. В школе мне пришла идея подражать отцу - много друзей мне это не принесло. Помню: я хотел стать старостой класса, но когда в конце тайного голосования листочки были подсчитаны, напротив моего имени на доске оказалась всего одна черточка. "О-о, это означает, что меня выбрал лишь один человек - я сам…". Взгляд на эту доску потряс меня, я виделся себе предводителем, главарем шайки, но другие не видели во мне лидера, они не любили меня. Так судьба столкнула меня лицом к лицу противным прыщавым типом - малым Боленски из 2-го класса гимназии.

Среди нас появился один тип отталкивающей наружности, зато он умел играть на гитаре. Его окружили все девчонки и все парни из моего класса, они расселись и восторженно слушали, как он играл битловскую "I wanna hold your hand". Все охали и ахали, в одно мгновенье он стал крутым, всем хотелось с ним познакомиться. А мой жребий… "Минутку, так носятся только с популярными!" - я сразу же побежал к отцу и жужжал ему над ухом весь день: "Пап, ну папа, я тоже хочу гитару!". Но мой отец отвечал: "Нет, никакой гитары! Марш уроки делать!". Только это не могло заставить меня отказаться от своей идеи, я тоже хотел, чтобы вокруг меня вот так вот сидели, восторгались и спрашивали: "Скажи, Дитер, как ты это делаешь?". Решение находилось 500-ми метрами выше по улице - один крестьянин из Эверстена. За 5 марок в день, мне была предоставлена возможность ползать на брюхе с корзиной и собирать картофель. С 70-тью марками в кармане и 2 килограммами грязи под ногтями, я помчался к церкви, где купил себе маленькую гитару. Она была прекрасна, но теперь я должен был научиться на ней играть. У меня осталось еще 10 марок и я мог позволить себе брать уроки. Но я же левша, а учитель играл правой - меня это все время путало, и я усвоил только самые азы. То был мой первый и последний урок.

не Ваш,

Дитер

Когда пчелки целят свой хоботок в цветочек…

Здесь мне хотелось бы осветить тему, которая меня сызмальства занимала: секс и просвещение в этой области. Когда я допрашивал бабушку: "Бабушка, откуда я взялся?" - её стандартным отповедью было: "Тебя осел на скаку потерял". Никакого удовлетворительного ответа. Я придумал, как помочь себе самостоятельно - нужно посетить крестьянский хлев. Там я и получил первые, грубые, впечатления. Но хотелось знать, как же это у людей происходит. По счастью, я знал, что девчонки из соседних домов не менее любознательны, чем я.

"Идем", - сказал я друзьям, и кое-что организовал. Все мы собрались на завалинке у одной пивнушки: внутри веселились взрослые, а на заднем дворе - дети играли в доктора. "Так, пришел врач, раздевайтесь!", - сказал я девчонкам. Конечно же, нас застукали. Сегодня все было бы иначе, начались бы беседы на тему: "Можем ли мы вам помочь?", но тогда только разнеслось: "Эй, вы свиньи! Ну, погодите, мы вас поймаем, сосунки!". Я ужасно перепугался, что кто-то придет к моим родителям и всё доложит, всю ночь я трясся в своей комнате, ждал звонка в дверь, прислушивался к бормотанию и шагам на лестнице. Но ничего не произошло. Позже я понял, что мое желание увидеть, как выглядит маленькая девочка, было вполне нормальным. Разве нет?

Следующий шаг - учиться целоваться. Жила на нашей улице некая Неле. Вида она была неказистого и носила прическу пони - челку до самого носа, чтобы скрыть тот факт, что ее правый глаз косил в левый карман штанов. Ну и что? За 2 марки она разрешала себя поцеловать. Деньги я "занял" из маминого кошелька, но Неле не захотела меня целовать и за наличные, не говоря уже о том, о чем я грезил - поцелуе с языком. Ее "лавочка", пожалуй, итак была не обделена спросом. Наконец, и я получил свое - ровно 5 минут. Теперь я знал вкус поцелуя, похоже на жвачку.

Люлле.

Я был готов! 1967-й, в 13 лет в мою жизнь вошла Люлле. Вообще-то, ее звали Лизель, жила она на моей улице, у нее были две косички, и она была моей самой старшей подружкой. Мы постоянно целовались у нее дома, в сравнении с моими, ее родители были гораздо терпимее. Кроме того, у Люлле была еще одна задача - составлять хит-парады по тому материалу, который я наигрывал, то есть - в ее обязанность входило слушать песню, пока я буду играть. Бойкотирование учителя игры на гитаре имело свои последствия: так как уроков его я больше не посещал, то и ноты читать не научился. А раз читать ноты не научился, так и записать их не мог тоже. Мой ежедневный песенный "крик души" состоял из двух частей, о них Люлле должна была высказать свое мнение и определить соответствующее место. Моими конкурентами были: "Dear Mr.Applebee" Дэвида Гэррика, "I'm Beliver" Манкиз, "All You Need Is Love" Битлз и "Goodnight My Love" Роя Блэка.
Мрачным был день, когда Люлле исполнилось 15 и, оттолкнув меня, она позволила себе забеременеть от неизвестного музыканта по имени Дитлеф. Больше мы никогда не виделись. Распрощавшись с Люлле, мои родители вознесли десятки благодарственных молитв к небесам. Точнее молилась бабушка - родители были слишком заняты.

Господин Энгельманн.

Благодаря гитаре, с другими детьми дела теперь были - просто супер. Только вот взрослые не поддавались моему шарму, как например, мой классный руководитель, господин Энгельманн. Типаж - Фройляйн Роттенмайер в мужском варианте: строгий, злобный, с гладковыбритыми, покрытыми рубцами, щеками. Наши отношения с ним рухнули окончательно в тот день, когда я показывал друзьям очередной гимнастический трюк. "А запустить дверную планку через поручни слабо?", - подстрекали они меня, а мне дважды повторять не нужно было. В тот момент, когда я запустил деревяшку, моя "биологичка" поднималась по лестнице. Палка упала на ступеньки в полуметре от нее, едва не треснув ей по голове. Что я абсолютно упустил из внимания: палка была усеяна тысячей маленьких ковровых гвоздиков и она стояла перед ней, как факир. Конечно же, она решила, что все это было злонамеренными кознями. Спустя пять минут, явился старичок-Энгельманн и спросил: "Кто это сделал?". Совесть моя была чиста и я честно поднял руку: "Это был я". Энгельманн подошел ко мне, вытащил и со всего маху ударил: слева, справа, бам, бам, бам, по голове! Нос - разбит, уши - трещат, я упал на пол, а Энгельман все наступал с воплями: "Вон отсюда, Болен! Вон! Вон! Вон!".

Я побежал в туалет, там накрутил трубочек из туалетной бумаги и заткнул ноздри, из которых дико хлестала кровь. Я был ошеломлен до предела, я понял, что опять в чем-то провинился. Вернувшись домой, я ощутил реальность происходящего. Энгельманн не поленился позвонить моему отцу и поведать, что представляет собой его сын. "Иди-ка сюда, дружочек!", - сказал отец, с рожком для обуви в руках, и указал в сторону ванной.

Мой отец пригласил меня в ванную для разговора "с глазу на глаз" не просто так, нет. Это было ежемесячное нравоучение, которое требовалось такому трудному ребенку, как я. Этого трудного ребенка требовалось воспитать хорошим человеком, и если это не получалось воздействием на рецепторы мозга, то хотя бы методом воздействия на задницу. Моя мама была того же мнения: когда чаша ее терпения переполнялась, от педагогических увещеваний она переходила к ополовнику. Тогда не нужно было много говорить, тогда я успевал пролепетать не более чем: "Но, мама, я ведь только хотел…", хрясть, и я уже получил пощечину.

С другой стороны, когда это было нужно, я всегда мог рассчитывать на своих родителей, они становились львами на защите своих детенышей. Однажды в школе, когда на уроке физкультуры мы боролись, я получил удар в голову и полетел на маты, потом ошеломленно вскочил на ноги. Из носа и ушей струилась кровь, перед глазами все расплывалось в дымке. Оглушенный, я побрел в раздевалку, сгреб свои вещи и покинул территорию школы. Никто не остановил, и учитель тоже не обратил на меня ни малейшего внимания. Не придерживаясь определенного направления, неуверенно, я плелся через Ольденбург: вещи надеты навыворот, этикетки торчат, змейки расстегнуты. Ни один прохожий не заговорил со мной и не поинтересовался: "Эй, мальчик, скажи-ка, что стряслось с тобой? Может, тебе помощь нужна?".
Такое это было время, тогда людей на улице не интересовало, что у какого-то типа носом идет кровь - несчастные случаи никого не волновали.

Я проплелся пешком до дома 6 или 7 километров и упал на руки отца на пороге. В бессознательном состоянии меня отвезли в ольденбуржскую окружную больницу, где и поставили диагноз: "перелом основания черепа с трещиной черепной коробки". И разговоры: "Госпожа и господин Болен, лучше вам сразу приготовиться к худшему". Я обязан отцу жизнью: ему ничего не стоило развернуться и отвезти меня в частную клинику. 8 недель я соблюдал постельный режим, первые недели - в полной темноте. У меня была безумная головная боль, с мозгами творилось что-то непонятное - они пульсировали, когда я разговаривал. Мне сказали, что это может остаться на всю жизнь, но меня это не интересовало. Лучше всего было то, что мои школьные друзья заглядывали ко мне на часок, а мои родители задаривали меня пирожными и подарками. Это могли быть жвачки и конфеты, разбросанные по моей кровати, или еще что-то для подъема настроения. Причина удара головой, причина, по которой я попал в больницу, впоследствии уже не восстановилась в памяти. И, хотя мои одноклассники находились в тот момент вокруг меня, никто ничего не заметил, и сам я тоже ничего уже не могу вспомнить.

Хендрике.

В 15 лет у меня висели космы до плеч, я любил пропустить пару бокалов пивка после школы (предпочитал нацедить свеженького Jever Export ), и "зависал" в "Гретна Грин" - местечке тусовок школьников, где они играли современные песни из чартов: "Obla Di Obla Da" Битлз и "Eloise" Барри Райана. Здесь я познакомился с моей большой любовью - Хендрике. Отец - известный окулист, она - без ума от балета, белый рояль в гостиной, экономка и учитель латыни.

Хендрике была обладательницей черных волос, карих глаз, стройной фигурки - короче, этакая ольденбуржская Эстефания и целиком мой типаж. Моя семья в сравнении с ее семьей - всего лишь часть новоприбывшей деревенщины. Хендрике давала мне понять, насколько я ей отвратителен. Она не просто меня не любила - ее тошнило от меня, просто выворачивало. При всем при том, на все мои приставания она реагировала почти вежливо, со своими "неуверенна" или "не знаю". Но встречаться со мной она не хотела ни за что, и мне не оставалось ничего другого, кроме как поджидать ее в "Гретна Грин". Я крутился перед ее глазами на танцполе, с "закосом" под Элвиса - мой гарантированный метод завоевания девчонок, но Хендрике меня игнорировала: болтала с подружками и флиртовала с другими парнями.
Однако, как говаривала моя бабушка: капля камень точит. Тот же случай и с Хендрике. С точностью будильника, каждый вечер, я рассказывал ей, как здорово она выглядит, как я целыми днями только о ней и думаю. Так и было на самом деле и, я полагаю, она почувствовала это, потому что, три месяца спустя, вняла моим мольбам.

Она была моей принцессой. Это была та несовместимость, которая меня притягивала. Она ходила каждую неделю в оперу и театр, была чиста - девственница в 13 лет. Она сидела прямо, как свеча и была прелестна, как русалка. В ее доме всегда пахло свечами, в то время как я свечи видел только в Рождество. Электричество для чего? Она была женщиной, которой мне хотелось обладать, моей богиней, от которой я взора отвести не мог. Но у меня все же было единственное превосходство: если бы я стащил ее ноты, она не смогла бы и "Маленького Ханса" сыграть. Тогда я требовал от нее ответа: "Ты пять лет берешь уроки игры на фортепиано, а без нот играть совсем не можешь, ну, и есть ли после этого у тебя талант?". И вот, она сидела, обиженно смотрела на меня и начинала плакать.

Полгода спустя я познакомился с ее родителями; мы все сидели за столом: Хендрике, ее отец, ее мать и четыре сестры. Ее отец наклонился ко мне и прошептал: "Дитер, я должен тебя предупредить". Я спросил: "Что такое?" Он: "Чтобы мы и впредь все хорошо друг к другу относились,… моей дочери только 14 лет…". Он говорил все это настолько напыщенно и витиевато, что я сказал: "Если Вы подразумеваете под этим, что я не должен спать с Вашей дочерью, то с этим я уже давно справился". После чего ее папочка взбесился и влепил мне такую затрещину, что я залетел под стол. Мне было запрещено появляться в доме Хендрике до конца моей жизни.

В общем, все то же самое, что и было раньше: взрослые хронически меня не переваривали. И я заметил, как иной раз затруднительно говорить правду. Правда бывает разная: одна, которую разрешается говорить, и другая, которая замалчивается. До сегодняшнего дня, я так и не понял, какая правда из них какая.

Хендрике и я встречались тайно. Любил я ее очень, и ревновал хронически. Бывало, я устраивал засаду в дупле дерева перед ее домом и вел наблюдение с полевым биноклем: кто к ней приходил и кто уходил. Она рассказывала мне, что должна делать уроки с какими-то девочками или еще с какими-то типами, и я хотел удостовериться, что она меня не обманывает. В этом дерьмовом дереве я и коротал нескончаемые вечера. Ночью, Хендрике вылезала из окна своей спальни, 7 километров бежала ко мне и бросала камешек в мое окно. Я впускал ее, мы успевали разок "перепихнуться" (или даже две), а в 3 часа ночи, под утро, тыдым-тыдым-тыдым, бежала 7 километров обратно. Моим родителям приходилось идти на уступки, раз уж я готов был свернуть горы ради свиданий с Хендрике. Однажды, я проспал то время, когда Хендрике бросила камешек в окно. Кто проснулся от шума, так это отец. Он посадил Хендрике в свой Мерседес и препроводил домой, не разбудив меня. Что касалось отношений с женщинами, тут я мог рассчитывать на его полное понимание: "Мы, мужчины, должны держаться вместе!".

Пришла осень, с дерева облетели все листья, и я решил отложить слежку за Хендрике до будущего года. Кроме того, меня ждала моя музыка. С тех пор, как я взял в руки гитару и стал первым в хит-параде Люлле, меня начали навещать мысли стать музыкантом. Я приходил домой со школы, бросал портфель на кровать и сочинял, наигрывал на гитаре, пока не приходили мои друзья: с еще одной, басовой, гитарой и ударной установкой. Позже мы оборудовали для себя темный подвал отопительной системы, это не было оптимальным вариантом, но все-таки - какое-то начало. Здесь, в своем затворничестве, мы мечтали про ярко освещенные стадионы, битком набитые людьми. Мы мечтали об известности.

Однажды, терпение моего отца лопнуло - его зверски нервировал непрекращающийся шум в нашем доме. Он ворвался в мою комнату и сказал: "Твои успехи в школе - хуже некуда! Все, конец! Хватит!", и - кавуууммм, разбил гитару вдребезги. Я и сегодня еще слышу тот треск древесины. Я рыдал. Вот так вот, ты неделями не вылезаешь с картофельного поля, чтобы заработать на гитару. Ты представляешь себе, как жмешь руку Полу Маккартни. Потом приходит твой отец, чтоб в одну секунду положить конец всему. Тогда мой папа, старый дебошир с кисейной душой, оцепенел и сам чуть не заплакал - в тот же день у меня была новая гитара и я снова мог бренчать. Я поступил как Боб Диллан - сочинил песню-протест:

"Падает много бомб,
только ни одна ничего не изменит,
но нужно суетиться,
что-то должно же случиться…"

Полностью "слизал" стиль "Blowing in the Wind" вместе с основными гитарными переборами.

Orgelitis Akutis

Не пачкаясь, строить дом - что делает папа, он делает до конца. Когда все мои идеалы из радио: Deep Purple, Uriah Heep и прочие самые важные иностранные группы включили в свои композиции клавишные - мой старик взорвался. Я, конечно же, не преминул поставить его в известность, что органола - хорошая идея для заимствования и моя группа обязательно должна быть хорошо технически оснащена. Вот так я получил маленькую "Филикорду" за 1950 марок к Рождеству. Три предшествующие дня я так волновался, что не мог спать, мое воображение рисовало мне то чудо, которое я найду под елкой. Еще никогда в жизни я настолько не радовался подарку.

Гордо, я установил милую мне, маленькую "Филикорду" в своей комнате и не хотел ни есть, ни пить, только играл день и ночь напролет. "Я хочу стать композитором", - рассказывал я каждому. Мои родители вымученно улыбались, к счастью, мое громкое брыньканье еще не довело их до нервного срыва. "Этого достаточно для домашних игр",- говорил мой отец, - "ты можешь с этим выступать на свадьбах и похоронах, но семью ты этим не прокормишь".

Конечно же, папа не мог упустить случай и не прочитать мне один из своих любимых, призванных образумить, сценариев: "Когда-нибудь, я приду со своими друзьями на вокзал, а там - ты, в роли бомжа с шляпой для подаяния". Но я должен быть ему благодарен за то, что он был для меня тормозным рычагом, не давал мне увлечься и я мог быть уверенным, что на самом деле хочу то, что хочу.

В 15 лет, со своим другом Чарли, я основал свою первую самостоятельную группу: Mayfair. Группе были, естественно, необходимы выступления. Я пошел к священнику Шульцу и сказал: "Эй, мне нужно помещение". Мы продали 300 входных билетов по одной марке за каждый. Перед выступлением, и меня, и Чарли будто лихорадило, мы так волновались, что влили в себя полтора литра пива в одном баре. Концерт длился 5 минут. Меня так шатало, что я должен был крепко держаться за органолу. За стеной рвало Чарли. Полный провал.

Это "Все-Ради-Музыки" имело свою цену. В школе не было никого, у кого оценки были бы настолько плохи, как мои: 365 дней в году учителя хотели вышвырнуть меня из школы. Если у некоторых в журнале были только 2 замечания, то у меня 75: "Дитер гонялся с обувной щеткой за одноклассниками", "Дитер ковырял пальцем в пупке", Дитер -то, Дитер - это, каждый день и каждую неделю. Я стоял за дверью дольше, чем находился на уроке. Все учителя ненавидели меня, так как, когда говорили они - говорил и я. Я с удовольствием накалял обстановку: "Дитер, когда подготовишься, будешь отвечать", обращались ко мне. И я, спустя несколько минут: "Да, спасибо! Теперь я готов!". Больше всего я нервировал нашего учителя музыки, человека, который ненавидел более кого-либо. Он не умел играть ни на гитаре, ни на пианино, он вообще ничего не умел. Ему я вообще и слова сказать не давал. В конце каждого полугодия мой табель пестрел плохими оценками. Так бы все шло и дальше, если бы однажды у нас дома не появился незнакомец, который сидел на диване и ел бабушкин клубничный торт. Образованный, супер-хитрый, профессор, доктор наук - мой дядя Хайнц. Если вы удивленно спросите, как это могло случиться в семье Болен, ответ: не знаю. Он заговорил: "Дитер, послушай, или ты возьмешь, наконец, себя в руки и отлично сдашь экзамен на аттестат зрелости, или будешь работать, как один из оборванцев на стройке твоего отца - лопату в руки и строить, пока врач не придет". И тут я действительно испугался! Фактически, я не удался в отца и знал абсолютно точно: все, что угодно, только не стройка. Каждый раз, после того как я таскал камни, меня рвало. Физический труд был не для меня. И отведать работы в очистной установке Эверстена мне тоже не хотелось.

Это стало важнейшим событием моей жизни, которое разбудило меня. Я начал брать уроки у учителей, ходить с ними пить пиво по вечерам; начал писать в своих сочинениях предложение: "Я против капиталистов", и стал получать хорошие оценки. Я должен признать: грязный след, который тянулся за мной, был шириной А7. Я могу даже припомнить, как помогал одному из учителей вешать дома гардины. Всё равно, по немецкому - двойка. Моя бабушка всегда говорила: "все, что делается, нужно делать на 100% или не делать вообще". Одна эта фраза содержит устрашающе много правды.

Учителю, доктору Кнаке, "Важному Вилли", я особо хотел понравиться, а он был социалистом. Что ж, я начал с ним ходить на собрания SPD (социалистическая партия Германии). Встречи эти, были просто супер, на них обсуждалась мировая политика, и после 18-й кружки пива все были равны - равно пьяны.

И когда, сначала твои учителя постоянно твердят тебе, что капитализм - дерьмо и эксплуатация, а потом ты приходишь домой, где отец - лев-декадент, то вдруг в твоих глазах он предстает капиталистом, который тем и живет, что высасывает силы из других людей, заставляет их на себя работать. Я стал членом юных социалистов, начал кричать: "Мерседес" - дерьмо", "Ишь ты, наша вилла багатеев!". Дошло до того, что я вылез на нашу ужасную крышу и прицепил на антенну флаг с серпом и молотом. Вечером вернулся с работы отец, увидел красный флаг и пригласил меня "для разговора" в ванную комнату. Дверь закрылась, и я услышал голос мамы снаружи: "Нет, Ханс, нет!".

Но должна же была когда-нибудь подобная наша встреча стать последней, чтобы положить начало обращению "дорогой Дитер" и окончить порку и техническую перестройку сына.

Мне было 17 лет. Однажды вечером мы: мой друг и его подружка, Хендрике и я, сидели у меня наверху. Было уже заполночь, мой отец собирался спать, мы же слишком громко разговаривали. "Потише!" - крикнул отец. Ничего не произошло. Он крикнул второй раз, в третий - мы продолжали неутомимо галдеть. В четвертый раз он крикнул: "Прекратить шум!" поднимаясь по лестнице. Мой отец - человек, который любит детей, животных и женщин, но мы довели его до ярости. Он спустился и отвесил хороший удар первому, кто попался под руку. Это была глупышка-подруга моего приятеля. Мой приятель, как птичка-коноплянка, похожий на Иисуса после первого удара плетью, но он не мог позволить такого обращения со своей подружкой. "Эй, в чем дело?", героически выпрямился он и заехал отцу. Тот упал и завопил: "Убивают!". Я же подумал: вот так заварушка. Всю ночь я не осмеливался вернуться домой, из-за страха попасться в руки отца. Но я на самом деле очень сожалел о происшедшем, говорил себе: "Дитер, старый ты носок! Если так пойдет и дальше, ты сведешь родителей в могилу!". Отец уже спал, когда я вернулся, и о происшедшем мы не обмолвились и словом. С того времени между нами было джентльменское соглашение: я не напрашивался на ремень, а он не протягивал руки. С того дня в ванной только мылись.

После провала первого концерта в зале, я некоторое время выжидал, пока забудется этот позор. В следующий раз все должно было пройти отлично. Я расклеил плакаты, отпечатанные в типографском бюро (за которые мой отец получил счет - не за печатанье, а за то, что на них было). Хендрике сидела на кассе, а мы играли смесь из своих композиций и композиций моих идолов: Deep Purple и Uriah Heep.

Триумфальный успех.

Мои бывшие друзья по музыке были набором бродяжек: один - маляр, второй - механик с заправки и еще один - безработный, кучка безнадёг. Каждые выходные мы выезжали на нашем автобусике "Фольксваген" в турне по местности и выступали. В автобусе, в задней его части, на матрасах сидела Хендрике и еще несколько девчонок, впереди - мы. Пока остальные курили гашиш, у нас с Хендрике было спец-хобби: совершенствование в эротике. Я купил 8мм-камеру, и снимал "безбашенные" фильмы с Хендрике в главной роли, а-ля Тереза Орловски. Мы поклялись в вечной любви и хотели пожениться. Возможно, это бы и случилось, если бы меня устраивала сельская жизнь, однако мне хотелось большего. Я хотел выступать со своей группой там, где выступали Randy Newman и Al Jarreau - в "Дядюшке Пью" в Гамбурге: "Привет, я хочу у вас играть" - "Ок!", - был ответ, - "пришли демо-кассету". И три недели спустя у нас состоялось серьезное выступление. Нам льстили, и я чувствовал себя превосходно - сильным. Вдруг возникла проблемка: то множество "курочек" у выхода, они торчали там после выступления, пока их не вытолкают. Моим девизом в те времена было: нельзя говорить "нет" девушкам. Каждый раз - одно и то же: Мы ехали домой к своим фанаткам, и, пока дамы отплясывали на столе стриптиз, сидели на ковре с видом важных господ и потягивали пиво. Я флиртовал в свое удовольствие с семью или восемью девчонками одновременно, но я оставался верен Хендрике. Она была моим супер-солнышком, все остальные лишь крохотными спутниками вращались вокруг нее. О фанатках ей знать было не дозволено - она бы меня пристрелила.

Как я стал академиком.

С аттестатом зрелости в кармане я приближался к цели: учеба в университете Геттингена. Мои родители хотели видеть меня образованным добропорядочным предпринимателем, который позже возьмет на себя управление семейной фирмой.

Гордость распирала им грудь, когда они провожали до порога лучшую часть себя (то есть - меня) на вступительные экзамены,…ну да, все это так здорово только звучит, легче сказать, чем сделать. Никто не говорил мне, насколько же это тяжело. Чувствуешь себя фальшивой банкнотой, без определенных планов, мечешься между Понтием и Пилатом. В Ольденбурге я был - всем, героем, который играл в 20-ти группах и водил шашни почти со всеми девчонками в городе, меня знала каждая тетка. Я знал всех и все знали меня. Но в 280 километрах, в Геттингене, я был никем и мои коленки подгибались от стараха.. За 90 марок в месяц я снимал какую-то дыру, которая называлась квартирой, с общим туалетом - в коридоре. "Не опозорь нас, слышишь?", - напутствовали родители к 500 маркам в месяц. У меня была только тарелка, стакан, вилка, нож и ложка. Что касалось мытья, так в туалете был кран с водой - вот и всё.

И тут, предо мной предстала Хендрике. Великая латынь, белый рояль, рукоделие: все - на помойку. Она хотела лишь быть со мной и теперь собиралась учиться на медсестру. Для нее мы были единым целым, ничто не могло нас разлучить. На это я не рассчитывал и ее семья тоже. Её отец метался в Ольденбурге в ярости и отчаянии, рвал зубами персидский ковёр - его дочь испортила себе карьеру. Но мои чувства были ближе к практичным размышлениям. Теперь можно было смыться из "клетушки" за 90 марок, вместе мы могли снять квартиру побольше. Мы жили как муж и жена, но история "солнышка и спутников" теперь не казалась мне правильным решением, как раньше. Я стал зверски ревнив - она же могла меня обманывать. Доброжелатели рассказывали мне, что Хендрике ничего не надевала под халат и все охвачены страстью к ней, половина больницы, по меньшей мере, доведена до крайней степени возбуждения. Во мне они нашли нужного адресата. Я начал скандалить: "Где ты ходишь?" и "Почему так поздно?". Я явственно видел себя рогоносцем и это было началом конца, с этого времени наша любовь куда-то канула.

В выходные, я по-прежнему, выступал со всеми своими двадцатью пятью группами: Mayfair, Umvogel, Dacapo, Aorta. До утра мы играли самые популярные песни: "Mississippi" Pussy Cat, "Is this the way to Amarillo" Tony Christie, и Smokie с Hot Chocolate в придачу. Можно сказать, что еще я замещал Марианну Розенберг: я не был на нее похож, но из-за моего высокого голоса меня все время вызывали: "Это спеть сможет только один, твой выход, Дитер". В качестве мотивации на мою органолу ставили пять порций яблочного вина, и потом начинали требовать: " Теперь давай! Мы хотим слышать "Ich bin wie du!" ". За выступление мы получали 200 марок, иной раз, за выходные мы давали по 3 концерта. Я купил себе "Гольф" модного горчичного цвета, позволил себе очень дорогое и напонтованное пианино А 100 Hammond.
А с понедельника я вновь сидел на парах по математике и статистике, понять которую не смог еще ни один человек, весь семестр был провальным на 70%. Но я боялся, что мои старики могут однажды ночью вознестись играть на арфе для дорого боженьки, потому что, пахали как проклятые и не обращали внимания на свое здоровье. Мой отец уже пережил один инфаркт, а мама лежала в больнице с нарушением кровообращения - ни одного дня не проходило, чтобы у нее не кружилась голова, она выглядела совершенно замучено и весила всего лишь 48 кг. А я все еще ничего собой не представлял, и - никакой материальной поддержки из Ольденбурга. Поэтому я, как идиот, вкалывал, учился каждую свободную минуту. Это еще больше усугубило и без того напряженную обстановку между мной и Хендрике, но я не замечал, что наши отношения были поставлены на карту. После 3-х семестров завершилось мое вводное обучение и начался основной курс, дипломная работа: "Эквиметод и его применение в бухучете". Одновременно, я предавался мечте своей жизни - стать музыкантом, сочинял музыку и записывал на кассеты. Метод был таков: я брал телефонный справочник и бил им в такт по кухонному столу, магнитофон при этом был включен - так и получалась основа. На нее наслаивалась музыка - немного звуков пианино и гитары. Кассета - в конверт и отправлялась в Гамбург, на Халлерштрассе 40. Там была музыкальная студия, о которой мне рассказывал мой приятель. Спустя 4 дня, с убийственной пунктуальностью, конверты возвращались, с пометкой: "Спасибо за вашу посылку, но в рамках формата нашей нынешней продукции, использование материала невозможно". Мне было ясно, что под этим подразумевается: "Понятия не имеем, куда бы нам пристроить эти отбросы". Я был одинок в своей вере, что мои песни столь же хороши как и суперхиты "Mammy Blue" Pop Tops и "Едет поезд в никуда" Кристиана Андерса.

Конец моей большой любви.

Я жил в своем частном пространстве и был сосредоточен только лишь на своих собственных целях. Вдруг, как гром среди ясного неба: Хендрике беременна. Я, идиот, не предохранялся и не придерживался собственного золотого правила: всегда будь осторожным, в нужный момент задержи дыхание и начинай считать. Я хотел ребенка, она - нет. "Помоги мне, Дитер", - требовала она. Я сказал: "Нет". Однажды утром, на нашем кухонном столе, где я обычно барабанил телефонным справочником и занимался учебой, лежала записка, которая гласила: "Уехала в Голландию".

Во мне все кипело от ярости, я был глубоко уязвлен, думал только одно: она не может любить тебя, если не хочет твоего ребенка. Вместо того, чтобы думать о ней, заботиться, я думал: "О, я несчастный, меня оттолкнули". Такова была моя реакция. Я ничего не понимал, вел себя омерзительно и довел ее до того, что мои шмотки выставили: "Пока, Дитер, поищи себе другую квартиру". Однако, сегодня я знаю, она приняла правильное решение, я сам был ребенком и малыша бы мы не потянули. Она это отлично понимала - в отличие от меня. Я хотел бы теперь, 30 лет спустя, сказать ей: "Прости, что я был так слеп". Но тогда это было для меня крушением, я падал в пропасть и с удовольствием сиганул бы с геттингенской колокольни. Я звонил ей снова и снова, умоляя: "Пожалуйста, разреши мне вернуться". Я потерял женщину своей мечты.

Время лечит раны. Мне понадобились годы, чтобы я хоть немного успокоился, забыл ее, чтобы раны покрылись хоть тонкими струпьями.

Без Хендрике в мое сердце вновь постучались все жизненные страхи: "Привет, мы здесь!". Каждый день я тащился в университет, ел в столовой. Я отказался от картофельного салата с рыбой запеченной в пивном соусе, который так любил, вместо него я брал картошку с капустой и горохом, которые были на 50 пфеннигов дешевле. В обед, в половине первого, я каждый раз мысленно сам с собой торговался, что я должен есть. И снова брал капусту. Во что бы то ни стало, я пытался вновь стать финансово защищенным. Когда я после выходных возвращался от родителей, то казалось, что еду не в Геттинген, а в пустыню - родительский холодильник был опустошен, и тонны съестных припасов оттягивали мой багаж. Все это громоздилось в моей кухне, пока я не доедал все остатки. Ничто не должно было пропасть, до случая с копченой курицей, которая слишком долго валялась, но из экономности я ее не выбрасывал. Два дня я провалялся в постели, пока, наконец, не "выдал" из себя этого старого петуха на волю. "Не стоит тебе быть таким скаредным, Дитер" - уламывал я себя. Так или иначе, но до конца учебы, я сэкономил на желудке около 70 000 марок.

Аннегрет.

Утешение я нашел у очень красивой женщины из Ольденбурга - Аннегрет. В качестве секретарши она успевала сделать только 5 ударов по клавишам в минуту. Но это было не так уж заметно - когда мужчины ее видели, они думали лишь об одном: "Позволь быть твоим любовником!". Наши взгляды встретились на дискотеке в один из выходных. Она была с другом, но тот и не заметил, что пробил его последний час. Когда она поднялась, чтобы подкрасить губы, я нахально ее спросил: "Хочешь быть моей подружкой?" Произведенного эффекта хватило, чтобы она оборвала все свои связи и уехала со мной в Геттинген. Собственно говоря, мне бы следовало быть довольным. Она была хорошей партией, у нее всегда водились деньги - 3000 марок в месяц, однако у нас появилась неожиданная проблема: секс. Она всегда хотела и всегда могла. А у меня в мыслях была только Хендрике. И находясь в постели, я только о ней и думал, ее фотографии на всех полках и стенах, наши эротические фильмы, сувениры из ее вещей - вся моя квартира была сплошным мемориалом Хендрике
"Я хочу все это старье выбросить!" Я хотел покоя и не хотел ссориться - лучше тайно, спокойно, мечтать о Хендрике. "Хорошо, не волнуйся! Я спалю все", - сказал я и спрятал реликвии под диван.

Однажды она пылесосила - везде, к сожалению, и под диваном тоже. Конец эпизода: так же быстро, как она ко мне въехала, так быстро и вернулась в Ольденбург.