глава II

Или: как я строил карьеру.

Начало.

После Аннегрет была Эрика Зауэрланд. Вернее сказать: Эрика Вильма Эмма Фрида Зауэрланд. Зауэрланд себе, как "Кисло-лэнд", но Эрика как Днениффер Лопес, то есть, я хочу сказать: на обеих частях ее попы можно припарковать по бутылочке ликера.

С ней я познакомился, как и с Аннегрет, на дискотеке, в геттингенском клубе афро-азиатского общежития, который в студенческих кругах нежно прозвали "Обезьянником". В отличии от шикарных заведений города, где стакан "Кровавой Мэри" с колой, уже тогда - в 1974, стоил 8 марок, здесь это можно было выпить за скромные деньги. По крайней мере, так мне рассказывали друзья. Я, собственно договорился с одной девушкой встретиться в одном барчике, но поскольку мне не хотелось загодя там торчать, то появился хороший повод навестить "Обезьянник". Вниз, в сам клуб, вели несколько ступеней в темноту. Из темноты доносились звуки песен "Supersticious" Стива Вандера и "You're The First, you're The Last" Барри Уайта. Я подошел к барной стойке и оттуда изучал женский материал. Внизу слева, в углу, я заметил девушку с длинными темными волосами и бокалом шампанского в руке: Эрика. "Хочешь потанцевать со мной?" - она сказала: "Да". Я повернулся, хотел было уже идти к танцполу, счастливый, что так легко заполучил ее, как вдруг она сказала: "Нет". Причина - примитивнее банана: она не знала, куда бы ей деть стакан. "Эй, в чем дело? Что за чепуха". Так вот мы поссорились в первый раз, и продолжали каждые 10 минут. Из-за манеры говорить. Это длилось 2 с половиной часа. Я говорил одно, она - другое, я - о своем, она - о своем. Я не мог вести себя как мачо впервые в жизни, потому что Эрика была слишком серьезной. Я попытался ее впечатлить размышлениями о зарабатывании денег и карьере, она: "Только слабакам нужны крутые тачки". Это могло быть противодействием женщине, которая меня дразнила. В нашем случае сталкивались два противоположных мира. Мой отец, силач и доминант, лев. Ее отец, мертвый пастух, который после аварии с мотоциклистом уже давно покоился на кладбище. Мои родители позаботились о том, чтоб я учился в гимназии. Эрика, декоратор витрин в Карштадте, после окончания средней школы она должна была зарабатывать деньги для младших сестер. Мои мечты - мои крылья, я видел перспективы в своем будущем. Она держалась за то, что имела. Ее устремления были не выше карнизов с гардинами, дизайнером коих она и была.

Но, в то же время, у нас было нечто, что нас объединяло - наш антагонизм. Мы были против всего, даже против нас самих.

Тем же вечером, она внезапно сказала: "я хочу домой". Её "дыра" мне понравилась: крохотная, невыразимо уютная. Меня раздражал только запах: "Здесь воняет птицами", заметил я, "Да, точно" согласилась она. Эрика любила птиц, у нее было, по меньшей мере, 20 зябликов, которые весело и смело пели и порхали по жердочкам. Настоящая птичья подруга. Но ее хитом был постер из "BRAVO" Мухаммеда Али, который висел над унитазом и ее маленькая софа-"лягушка", на которой мы через некоторое время расположились, чтоб выяснить, что там с Али у Мухаммеда.

Но это не означает, что с ней было все безоблачно, что встречались мы на определенном месте. Каждая вторая встреча происходила у меня, на моей "Ривьере", в моем округе, в моей квартире в Росторфе, в 10 км от Геттингена. Опыт делает умнее: реликвии, оставшиеся от Хендрике я надежно упрятал в подвал - это пункт 1. Пункт 2: Эрика и мой творческий зуд, исполнение песен, под которые страдало сердце - "House of rising sun". Я тосковал под звуки: "…only pleasure he gets out of life, is hoboin'from town to town…" и кинул контрольный взгляд - тут я и увидел, что моя "публика" лежит на диване с приоткрытым ртом и спит. Я был в шоке, но воздержался от неверных выводов. Вместо того, чтобы расстаться с Эрикой, - женщиной, которая абсолютно без понятия о моей музыке, - я просто стер песню из своего чарта-покорения-женщин.
Мы не были идеальной парой, однако, чтобы нас поссорить, повод должен был быть не пустяковым. Это действие не было обоюдным, потому что, когда женщина намерена поругаться - я чуял даже против ветра и за 100 миль, и норовил смыться поскорее, пока она меня не достала! Это чертовски разозлило Эрику, она впала в бешенство и ее ярость выплеснулась наружу. "Стой, трус!",- крикнула она, и попыталась стреножить меня табуретом, на манер лассо. Что-то просвистело в воздухе и следующее, что я увидел, это плетеный узор на ковре в гостиной. Удивительно, как голова такое выдержала, она должна была расколоться как яйцо к завтраку. Эрика упаковала меня на заднее сидение моего "Гольфа", я прижал платок к кровоточащему затылку, и так мы отправились в клинику Альт-Мария-Нильф. Пока мне завязывали тюрбан из бинтов на голове, я демонстративно громко стонал, а Эрика, мучима угрызениями совести, начинала просить прощения. "Мне очень жаль, я не знала, что табурет стальной", - защищалась она. Потом мы приехали домой и я, со страдальческим видом, уселся на диван, решил позволить поухаживать за собой, побаловать. Эрика подсунула мне под затылок подушку и на этом - все. Когда я мягко намекал, что моей кухне не хватает хозяйской руки, она удивлялась и отвечала: "Ну и что? У меня тоже есть кухня". Подлизой Эрика не была, не остережешься - почувствуешь на себе ее коготки. Познакомься мы с ней во времена моей жизни в Ольденбурге, и наша связь бы очень быстро закончилась. Но здесь - Геттинген, чужой город. Я чувствовал себя одиноким, всеми покинутым. Я не из тех мужчин, которые могут существовать без женского внимания. В отличие от Эрики. Никаких мужчин ей не нужно было вовсе, она могла превосходно, 5 дней в неделе, болтать со своими зябликами. В ней была та внутренняя сила, которой я искал и без которой чувствовал себя неуверенно. В то время я не уделял ей никакого внимания, хоть она этого заслуживала. Мое сердце не было готово к кому-то новому, в нем поселились боль и тоска по Хендрике. Но Эрике больше места и не надо было, я видел в ней шанс убежать от самого себя. Билет в будущее.

Так мы встречались месяц, два, три. Спустя 6 месяцев я будто бы снова начал что-то чувствовать. Не пылающий огонь, но тлеющие дрова. С каждым днем, постигая психологию Эрики все больше, она становилась все милее мне: ее резкость, честность, прямота. Когда я звонил в дверь - на моей голове была дежурная подушка - она смотрела в замочную скважину, но видела только красные цветочки на наволочке. Если она была удручена, я садился в ее красное кресло-качалку и перекидывался назад. По правде, я умел так качать на любом стуле и сваливался таким вот образом уже 500 000 раз. Потихоньку я завоевывал ее сердце.

Как правило, в выходные я со своей группой ездил по свадьбам и похоронам. Цену за выступления я поднял с 50 марок до 250. Кроме популярных хитов "Sugar Baby Love", "Seasons In The Sun" и чего-нибудь свеженького от ABBA, я пытался так же сыграть и что-то свое. Эрика сопровождала меня в качестве моей подруги и казначея на все концерты, но все еще не воспринимала ни мою музыку, ни мои планы, однако, была со мной и поддерживала. Только вот, могло такое случиться, что пока я играю, ей стоять в сторонке становилось скучно. На одном из концертов она схватила со стены огнетушитель и запенила помещение: "Здесь не только он, но и я. Привет, я еще здесь!". Эта шутка стоила мне месячной зарплаты - в ковре разъело дыры. Но, за это я и ценил ее - она снова и снова удивляла меня. Я подарил ей платиновое кольцо с золотой инкрустацией, которое стоило мне заработка за два выступления, и подписал карточку: "Кольцо - это ты, а золотая капелька - я", все это под девизом: "так плотно я вошел в твою жизнь".

Прошел год, в возрасте 21 года, мы переехали на 1-й этаж многосемейного дома в Гейсмаре, совсем близко к Геттингену. В квартире постоянно попахивало фекалиями, потому что канализационные трубы были засорены. Зато, у нас были новые обои. Различность наших вкусов проявилась и при их оклейке. Я клеил - она шла следом и отрывала, потому что наклеены они были криво, и начинала все заново. Я должен признать: все, что касается красоты, дизайна, домашнего хозяйства - так тут у меня обе руки левые. Уж лучше я буду рубить дрова. Поэтому, я десятой дорогой обхожу пылесосы и мытье, я и не знаю даже, какую кнопку надо нажать, чтобы пылесос заработал. Мытьё - тоже не мужская работа. Я скорее куплю новый фарфоровый сервиз, чем надену резиновые перчатки и стану мыть. И вообще, на резину у меня - аллергия.

Мы играли в мужа и жену, она готовила еду, я учился. Университет, музыка, выступления - это создавало меня. Впервые, с момента своего созревания, я сидел вечерами на софе и ел соленые палочки в компании только одной женщины. Спустя 5 с половиной лет, с опережением на один семестр, я начал сдавать экзамены - сплошное расстройство. Устные экзамены по каждому предмету были публичными, то есть - нужно было сидеть в черном костюме и в галстуке, сокурсники хохотали друг над другом. Моим первым экзаменом была "Организация и менеджмент", мой любимый предмет с любимым профессором: я зашел в аудиторию классно подготовленный и убежденный в своих знаниях, - но, как оказалось, я не знаю, что написано в сносках в этих чертовых книгах. Но, Христа ради, кто же читает эти книжные каракули! На второй вопрос я ответил тоже плохо. Наконец, экзамен закончился и я получил 3 с минусом, почти что провалился, чудненько. "Мне с этим ни за что не справиться", - паниковал я. Я умирал от страха и думал: все кончено. На следующий день я сдавал экзамен, который ненавидел больше всего и к которому хуже всего был подготовлен - и получил отличную оценку. До сегодняшнего дня, спустя 25 лет, я так и не понял, как это получилось, но если мне сейчас снится кошмарный сон, от которого я просыпаюсь в поту, так он о том, что я с треском провалил экзамены, из-за того, что не прочитал сносок.

Весной 1978-го, когда Vadder Abraham завоевал всю Германию своей песней "Lied der Schlumpfe", я был уже дипломированным и аттестованным предпринимателем, но что делать дальше - не имел никакого представления. Я все еще мечтал о карьере музыканта, но все мои кассеты были возвращены. С другой стороны, мои родители хотели, чтобы я дома возглавил семейную фирму, для этого они и послали меня учиться. Плюс мое стремление к чему-то солидному и финансовой независимости. Я подал два заявления на работу - в Эмдем и в Гамбург, получил два предложения и подписался под двумя договорами. Я пытался выиграть время, хотя и сам не мог за себя поручиться. Фирмы взяли меня на работу с распростертыми объятиями, счет в мою пользу. Во время учебы я выбирал для себя самые нелюбимые всеми предметы: финансирование, налоги, организацию, руководство, ревизию, управление чужим имуществом по поручению и т.д. Я всегда был бодр, подвижен - таков, каким и требовалось быть. Это обеспечивало мне престиж в глазах других людей.

Я возвращался в Геттинген из Гамбурга, совершенно случайно (во что моя мама верит еще и сегодня) по улице Хеллерштрассе. На бронзовой вывеске красовалось название:

музыкальное издательство

Студия, в которую я слепо все время слал свои кассеты и из которой они все возвращались назад, для которой я был фурункулом на заднице. Я поднялся на четыре ступеньки, нажал бронзовую кнопочку и, когда вышел из своей конторки портье дабы узнать, чего я хочу, спросил: "Могу я поговорить с Петером Шмидтом?". Этим именем были подписаны все отказы за 5 лет. Швейцар позвонил наверх: "Здесь господин Болен, он говорит, что он тот самый тип, который постоянно засыпал вас своими демо-записями…Что?… Хорошо… Я пришлю его наверх". Затем последовала аудиенция на 3-ем этаже. Этот Петер Шмидт был приземистым типом с длинными волосами и, к моему удивлению, обращался он со мной предупредительно. "Садись!", - сказал он радушно, -"Что ты тут делаешь? Выпить хочешь?". Мы немного поболтали и я наконец сказал: "Я заканчиваю с музыкой, возможно, возглавлю вскоре фирму отца. Но перед этим хочу попрактиковаться в одной фирме, чтобы набраться опыта". Когда я это сказал, Петер Шмидт вдруг поднялся и со словами: "я сейчас приду", вышел. А я думал: "Что это он сейчас делает?". 10 минут спустя, он вернулся. Он поговорил с шефом. "Почему бы тебе у нас не попрактиковаться?" Я был ужасно рад. "Сколько тебе платят на твоей новой работе в месяц?". Я сказал: "5 тысяч". Он: "ОК. Я даю 3 тысячи. И добавлю авансом еще тысячу от себя - вдруг ты когда-нибудь это заработаешь".

С буквой "Б", размером с мой мизинец, я подписал договор. Кто это увидит сейчас, подумает, что подписавший бумагу лишь до3-х считать и умеет. Я заметил, чем незаметнее человек, тем размашистей его подпись. Тогда моя "Б"-монстр была едва ли достойнее бумаги, на которой стояла. Сегодня за свои каракули я могу купить 10 машин "Феррари".

В пункте 4 договора, на немецком языке - так, будто бы учительница младших классов написала записку маме:

"Дитер Болен обязуется, на протяжении времени действия контракта, отыскивать композиции, исполнителей и прочих клиентов, а также осведомлять студию обо всех событиях на рынке музыки, которые станут ему известны".

Не хватало только продолжения:
"Убирайся отсюда вон, если не согласен! Иначе мы разозлимся, и не будет тебе десерта всю неделю".

Зяблики, зажаренные на гриле.

В крайне возбужденном состоянии ехал я к Эрике в Геттинген, прямо туда, где, по моим сведениям, она и была дизайнером витрин. Я закричал: "Эрика, у меня работа в Гамбурге!". Она так ужасно испугалась, как если бы манекены сказали "у-ху" и сошли со своих мест. Типично для Эрики - она поинтересовалась моей работой только приличия ради, интересовало ее другое: "Ты обещал взять меня с собой, если уедешь из Геттингена. Итак, берешь или нет?". Мне хотелось быть лояльным, я мнил себя скалой, стеной, на которую можно опереться. Поэтому, мы вместе въехали в маленькую 2 с половиной комнаты, квартирку в трехэтажном доме, в Гамбурге. Все в зелени, идеально - маленький Ольденбург. В этой самой крошечной половинке я и обустроил себе студию. Эрика положила надувную лодку под кровать в спальне. Я спросил: "Ну, и к чему эта надувная лодка?" Она: "Мы же в Гамбурге. Я боюсь, что вода поднимется и мы все утонем". Она вычитала, что в 1962 году прорвались все дамбы.

Стая зябликов переехала с нами, Эрика повесила клетку в кухне прямо возле плиты. Однажды, кто-то оставил плиту включенной и птички сгорели дотла. Меня никто не обвинил, но также как никто не видел меня возле пылесоса, с тех пор никто меня не видел и у плиты.

Слепцы.

В один из январских вторников 1979 года, я начал работать на Халлерштрассе. На улице была классическая, характерная для Гамбурга, непогода: снег с дождем и температура около нуля. Петер Шмидт показал на дверь: "Давай-ка, вот твои стол и стул". Таковы были его слова. Если бы он сказал хотя бы: "А ну-ка, вычисть-ка туалеты" или "А не просачивается ли запах из канализационных труб, сходи-ка, проверь" - это было бы заданием, а так, я чувствовал себя как на вечеринке, где никого не знал. В моем кабинете стоял еще один стол, за которым сидел еще один служащий, я его прозвал "Ящиком". Он не отрывал телефонной трубки от уха и важно разговаривал с Тони Маршаллом: "Эй, Тони, старичок…, …да? ….нет?… действительно? Передавай привет от меня своей обворожительной супруге!". У меня тоже был телефон, но я не знал, кому же мне следовало бы позвонить. Так прошел вторник, затем среда и четверг. И к 16 часам вечера пятницы, когда все секретарши распрощались со своими печатными машинками до понедельника, я уже был в отчаянии. За четыре тысячи заработной платы, как учили меня в университете, надо приносить своей фирме, как минимум, 15 000 дохода. Вместо этого я сидел и бездельничал, разглядывая с утра до вечера зеленую крышку своего стола, к которой я прицепил "TOP 20", и вот, глядя на Boney M c "Mary's Boy Сhild" и Village People с "Y.M.C.A." на первых местах, думал: "Болен!Ты должен пробиться! Нужно быть там! Нужно быть там!". Особенно меня раздражало то, что оглянувшись, вокруг себя можно было увидеть сплошные ничтожества, которые ни о чем не имели представления. "Ящик" этот - не умел играть ни на одном инструменте, и я думал: "Что здесь делает этот слепой? За что он получает деньги?". Чтобы заявить о себе на рынке с известными певцами, чтобы они узнали: здесь сидит Дитер Болен, у которого есть новые супер-идеи насчет песен для них, песен, которые бы сделали их еще известнее и богаче - нужно записывать кассеты, которые я мог бы им отправлять. Пока коллега-"Ящик" снимал для этих целей студию со всеми прибамбасами и записывал за 4 тысячи марок одну кассету, которую впоследствии никто не купит, пропадали 13 000 марок за год. А я сидел дома, в своей крошечной студии и изводил свой агрегат, допотопный Revox, который был в состоянии выдать только 4 дорожки, чтобы можно было что-либо отдельно записывать: гитарные переборы, пианино, саму песню и ко всему еще стук кулака по телефонной книге. Загвоздка в том, что две дорожки потом нужно было соединить в одну, для того, чтоб опять появилась одна свободная для записи хора (для этого я пел, один за другим, первым, вторым и третьим голосами, да под конец еще какую-нибудь чушь вроде "у-у-у-у" или "м-м-м-м"). После каждого пения, дорожки накладывались, пока не получится приличная основа для песни, и так - сто слоев. Однако, после каждого наложения качество записи ухудшалось, получалось нагромождение, соус. А за это, естественно, никаких денег.

Понятно, что я не мог быть доволен результатом - я же не тупой и не глухой. Поэтому выступление Фила Коллинза явилось для меня открытием: ну видел я монстры-синтезаторы, с тысячей штепселей и опутанный тысячью кабелей, громоздкие и неповоротливые динозавры, а тут - Фил, играет "In The Air Tonight", и еще и возвышается на синтезатором, хотя сам всего метр шестьдесят ростом. И у меня тоже должен быть такой - Profit V. Взволнованно я прибежал к шефу на следующее утро и не оставил его в покое, пока тот не вручил мне чек на 11 000 марок.

Ничего не делается из человеколюбия, у всего есть своя цена. Я получил деньги в кредит, деньги, которые удерживались у меня из зарплаты. Но мне это было безразлично.

Сегодня у меня два Profit V, которых я холю и лелею, потому что они уже старушки и не подлежат восстановлению в случае чего. Все свои хитовые песни я создал с их помощью.

Хайн Даддель с "Шапкой".

Я сам искал и находил себе задания в студии. Когда я слышал, что Катя Эбштайн, Рекс Гильдо, Эльмар Гунш или Хайн Даддель намерены записать новый альбом, я узнавал адрес соответствующего менеджера, засовывал одну из моих демо-пленок в конверт и посылал ему.

Ничего не происходило, кроме как однажды, известный господин Мэйнен из BMG, "лошадка" которого, Роландом Кайзером, возглавлял чарт с хитом № 1 "Санта Мария", в ярости написал:
"Пожалуйста, воздержитесь от рассылки Ваших пленок с этим чудовищным голосом, который ни один человек не в состоянии вынести".
Я коллекционировал врагов, как иные люди марки. Я был верхней строчкой списка ненавистников у шефа Метронома и у Клауса Эберта, последний носил парик, из-за которого его прозвали - "Шапка". На встрече в его бюро, я хотел представить ему парочку своих новых композиций. Вместо этого "Шапка" представил мне свои новости: "Скажите мне откровенно, господин Болен, как Вы находите эту музыку?". Я переспросил: "Вы имеете в виду честно, господин Эберт?" - "Да, да, говорите уже!". Это он по адресу обратился, такого шанса я только и ждал: "В общем, если уж Вы меня спросили - так все это дрянь, и никогда не попадет в чарты!". Я и опомниться не успел, как оказался на свежем воздухе. И в Метрономе мне тоже было "отказано от дома". Мое издательство не нашло в этом ничего смешного, мне прочитали нравоучение в кабинете у шефа и предупредили, чтобы впредь держал рот на замке, если "Шапка" снова будет взывать к моей честности. Дерьмовый у него вкус, или нет, но он важный клиент.

Эберт и я встретились случайно семью годами позднее на вечере в честь Роя Блэка. Я - в роли крупного продюсера, который продал 900 000 альбомов, а "Шапка" был все той же мелкой "шестеркой" в фирме грамзаписи "Тельдек". Он так заискивал передо мной, что меня чуть не стошнило. Последнее, что я о нем слышал - он был уволен из "Тельдека", нынче живет в Румынии с какой-то дамой и разводит кур. Привет курочкам!

Петер Орлофф

Одним из самых крупных композиторов, певцов и продюсеров Германии в то время был Петер Орлофф. Все хотели с ним работать, его имя пахло деньгами, его персона сулила успех. Он ходил затянутый в черные кожаные шмотки, был печатным станком для денег и перерабатывающей машиной мировых хитов английской группы "Smokie": песню "Needles and Pins" он перевел и толкнул как "Bettler und Prinz", "Lay Back In The Arms of Someone" теперь называлась "Die Nacht, аls Christina fortlief". Продюсировал он и свои песни тоже: для Петера Маффая он написал супер-бомбу "So bist Du" и для Бернда Клювера "Jungen mit der Mundhamonika". Петруша был "Большой Шишкой" с многими-многими миллионами на своем счету. Он огребал столько авторского материала, что не знал уже, что с ним делать. Зато он знал, как себе помочь. Отдел писем в его звукозаписывающей фирме вырезал из него украшения на эркеры - снежинки, семеро гномов, сахарные домики. Он был погружен в мечту о рейнской провинции, окруженной густым подлеском.

Вот с ним я хотел работать, но, чтоб его завоевать, надо было предложить ему на прослушивание нечто, вроде удара грома. Великим был тот день, когда я сыграл ему свою новую композицию "Sandy". Петер захлопал: "Эй, клёво! На самом деле - супер! Я гарантирую место этой композиции на следующей А-стороне своего диска!" И я думал: "Ю-ху, наконец-то, контракт. Наконец-то, в чартах появится твой хит".
Четыре недели ничего не было слышно, я уже не мог выносить этой безызвестности. И позвонил Юргену Хомману, менеджеру Петера. "Знаешь, Дитер," - рассказывал он мне, - "Петеру это больше хитом не кажется". Я был в полной прострации. В отчаянии и абсолютно подавленный, сидел я в издательстве. Весь мир обрушился для меня. Бог музыкального бизнеса, человек со звериным нюхом на хиты, отклонил мою песню. Да еще, как на беду, "Ящик" - сосед по кабинету, утешать меня взялся. Через свои двенадцать диоптрий он так участливо поглядывал на меня: "Не вешай голову, Дитер, я уверен, ты еще своего добьешься!". Спасибо. В гробу мне нужно это утешение.

Раб для Бернхарда.

Один день и одну ночь я провел в беспросветной печали. Только, я как мышь: если не могу перелезть через забор, то пророю себе лаз низом. Я был убежден, что многие менеджеры и агенты вообще не слушали моих демо-записей. Вот и решил я раздобыть домашние адреса звезд и доставить им демо прямо на дом. Такая манипуляция была призвана убедить Бернхарда Бринка, и я все-таки уболтал его, со мной встретиться. А пока, я разыгрывал перед ним раба и зазывал на свои концерты - "Когда ты сможешь придти, Бернхард?", - суетился я вокруг него со своими песнями, - "это просто убийственная вещь, ты такого еще не слышал!". Наконец, он купил одну песню, она называлась "Steig aus, wenn du kannst" и я сам у себя спрашивал: Он это для себя лично или как? Пусть и для стороны B его следующего сингла, но она ему сгодилась.

Ну и пускай, A-сторона с песней "Frei und abgebrannt" продавалась сотнями тысяч экземпляров, только не бывает А-стороны без В-стороны, так что, моя песня тоже раскупалась сотнями тысяч. Практически. С каждого диска в мою кассу падали пять пфеннигов, что под конец обеспечило мне первые пять тысяч марок с каким никаким успехом в чартах. Потом я сочинил для него еще пару вещей, таких как "Glaubst Du, Du findest den Weg?" и "Ich Habe den Koffer in der Hand", с которыми он без проблем мог отправлять в тур.

Симона Ретель.

30 лет от роду, милашка, звонкая как колокольчик, с огромными глазами, как у кролика. Итак, рядом со мной сидела Симона Ретель. В таких случаях, я находил свою жизнь музыкального продюсера не особенно обременительной.

Ее посетила идея, вместо того, чтобы играть на театральной сцене, зарабатывать деньги пением. И я бы с удовольствием ей в этом помог. До полуночи мы сидели в подвале студии над немецкой версией песни Blondie "Heart Of Glass". Симона ошибалась с тональностью, в пятьсот пятьдесят четвертый раз я вновь запускал катушку в записывающем устройстве и уже закипал. Черт подталкивал меня за левым плечом: "Заканчивай возиться с пением, займись этим "колокольчиком" наконец!". И даже ангелочек за другим плечом нашептывал: "Да! Давай-давай!".

Наконец-то, Симоне пришло время уходить и, мысленно, я был даже рад этому. Я бы никогда себе не простился, что волочился с Юпи Хистерсом за одной дамой. Я его очень уважаю.

Энди

Каждый художник нуждается в сподвижнике, приятеле, попутчике, в том, кто бы понимал его. Кто был бы твоим эхом и вдохновителем, поддержал в тот момент, когда ты "не на коне", вселил мужество тогда, когда почва уходит из-под ног, и не знаешь, что же делать дальше. Таким человеком для меня был и есть Энди Селенейт. Вручение пожизненной премии за дружбу - Энди, старое картонное пугало - заслужил уже пять раз.

Впервые мы увидели друг друга, когда бежали навстречу по коридору BMG, тогда еще - "Hansa Records", покрытому всклокоченным колючим войлоком, через который пробегало так же много окрыленных композиторов с высоко поднятой головой, сколько и плелось с видом побитой собаки. Нас объединяло две вещи: мы оба хотели сделать карьеру и оба не имели представления - как. Энди в то время был ассистентом в отделе промоушена, который скорее был тем местом, где артисты перед выступлением потягивают пиво. А я был домашним клоуном из музыкального издательства, которого никто не воспринимал всерьез и который уже не первый год делил кабинет с пустозвоном. Стоило бы описать Энди: кругом - блондин и кругом - здоровяк, но золотой медалист в дисциплине "утирание соплей": когда в бюро заходил Роланд Кайзер, тот начинал спонтанно насвистывать мелодию "Santa Maria". С Вольфгангом Петри он здоровался исключительно с "Ganz ober gar nicht".

И пробегающие годы только шлифовали его способности, например, как, несколько позднее, он сопровождал меня на Ибице по время съемок Blue-System-видео "Love Is Such A Lonely Sword". Мне хотелось пойти искупаться с ним: "Пошли, давай пойдем вместе в воду!", - уговаривал я. "Ой, неет",- отнекивался Энди, - "слишком холодно, слишком грязно, слишком еще-что-угодно". У него были двадцать пять причин, по которым ему туда не хотелось.

Потом на горизонте появился катер Франка Фариана, который совершил продюсерскую супер-акцию с Milli Vanilli, и вошел в бухту: "Эй, Селенейт, иди-ка сюда!", - помахал Фариан. Я подумал, что меня подводит зрение: Мой Энди, которого я в течение получаса безуспешно убалтывал пойти искупаться, уже через пол секунды вскарабкался на скалу и прыгнул воду. Со вкусом, с разбегу, с головой. Таков он: готов проковырять пятикилометровый туннель, если это хоть на миллиметр приблизит его к цели - безрассудный и всегда готовый на всё, всё ради хита, фирмы BMG, Германии, в конце концов.

Энди - это одна из составляющих моей жизни: без него, музыкального издательства и моей звукозаписывающей фирмы я не был бы там, где сейчас нахожусь,…я был бы намного дальше. Маленькая шутка.

Пока Энди не вошел в мою жизнь, меня окружали всякие тупые старые шефы, которые ни внимания мне не уделяли, ни чувства доверия не вселяли: "Ты не можешь доверять таким свои идеи, Дитер". Для меня они были старыми пердунами и моей музыки не понимали. Композиторство - это все-таки дело вкуса, здесь не всегда - дважды два четыре. Я, как создатель, склонялся к трем, а пердуны - больше к пяти.

Мы с Энди стали непобедимой командой. Мой последовавший успех, подбросил вверх и его, сегодня, он шеф BMG-Ariola в Берлине, а я успешнейший немецкий композитор всех времен. Первой общей идеей для нас стала разработка сценического псевдонима для меня, как певца - Стив Бенсон. Определяющей приметой этого проекта стала его гигантская безуспешность.

Рикки Кинг.

Однажды, утром 1981 года - долгожданный успех, наконец-то: после двух лет мытарств, как последний голодранец, через ухабы, окопы и траншеи. Над моим столом в музыкальном издательстве пестрела цепочка с 27-ю яркими буквами на ней:

H-E-R-Z-L-I-C-H-E-N-G-L-U-C-K-W-U-N-S-C-H-D-I-E-T-E-R
(Сердечно поздравляем Дитера!)

Это смастерила секретарша Элли, по случаю того, что Рикки Кинг за ночь угодил на 14-е место в чарте с песней "Hale Hey Louise". Рикки мне был не интересен, он был разнузданным гитаристом, но эта песня была моей. Забойный успех для музыкальной студии. Я стал героем этажа. Продукт стоит каких-нибудь 1000 марок, а прибыль от него составила пол миллиона. Пять месяцев песня держалась в ТОП-50.

Особенным эту песню делало то, что речь, собственно, шла о чисто инструментальной музыке, в которую я тиснул крошечные текстовые пассажи. Полезность в том и заключалась, что, идя в лавку, чтоб купить пластинку, покупатель был избавлен от необходимости воспроизводить: "м-м-м-м … и там-там-там…, ну, вы поняли о чем….", кроме названия песни в тексте не было ничего, и пропеть такие текстовые пассажи сумел бы абсолютно каждый: "Вот эта песня!". Тоже касалось всего альбома "Happy Guitar Dancing" с песнями вроде "Fly with me to Malibu" и "Ahoi, Ay, Ay Capt'n", проданного 250 000 экземпляров. Это было "золото".

Вместе с первым "золотом" в чартах пришла и первая "золотая" награда. Я был так взволнован, что во время полета из Гамбурга во Франкфурт, в туристическом классе самолета, оставил, наверное, на подлокотниках влажные отпечатки пальцев. Моя фантазия рисовала меня на приеме, среди благодарственных спичей и в сопровождении элегантных переводчиц. Я встретился с Рикки и его двумя другими продюсерами - двумя Сардельками, затянутыми в костюмы, в холле CBS, сегодня этот небоскреб принадлежит SONY, в центре Франкфурта. Все вместе мы вознеслись в небеса в лифте и ждали в офисе Ларсена, шефа CBS, когда же что-нибудь начнет происходить,. Дверь открылась, мы услышали "Добрый день", и получили влажное рукопожатие с напутствие: "Прошу к секретарю, там ваши "золотые" диски". К этому добавили по бутерброду и чашке кофе, кто-то сделал фотографию, вот и всё. Продай мы 250 000 пластинок с рок-музыкой - нас бы расцеловали в зад, а поскольку то, что мы сделали - было шлягером, то все расценивалось как ничтожная мелочь: "ииих!". Денежки они, однако, с удовольствием получили. Низко это было.

Конечно, "Сардельки в костюмах" чувствовали себя очень неуютно в ситуации, когда с нами обходились так, будто у нас чесотка. "Давайте сходим куда-нибудь, выпьем шампанского", - встрепенулись они. Потрясающая мысль. Мы уселись в каком-то баре и выпили бутылку теплого Blubberwasser. Те оба извинились: "Это, должно быть, большое недоразумение. Мы не можем это объяснить, за всю нашу служебную деятельность - такого еще не случалось". А как расплатиться, так они забыли свои деньги. Платил я. Классика: стоит произвести в большом мире парочку шажков, как сразу надо пригибаться, иначе попадешь под огневую атаку и сам поплатишься.

Между тем, я пребывал в эйфории и был бесконечно счастлив, прижимая к сердцу "золотой" диск. Доказательство того, что я состоялся. По пути обратно в аэропорт я не мог с ней расстаться, ребенка ведь не сдают в багаж. В самолете я все время держал ее на коленях. Мне хотелось встать и всем вокруг ее показывать. Дома, я перво-наперво схватился за молоток и гвоздь, руководствуясь ремесленными навыками из школьной программы, и повесил ее над синтезатором.

Шесть лет спустя, моей звукозаписывающей фирме пришлось арендовать целый зал, чтобы передать мне и Томасу Андерсу все трофеи и знаки общественного признания, которые мы завоевали с Modern Talking за каких-то два года. В дортмундском Вестфален-халле нам только за один вечер вручили 75 золотых и платиновых дисков - так много, что возникла необходимость вывозить весь этот арсенал на автопогрузчике.

Поезд едет в психбольницу.

Одна ласточка еще не делает лето. Надо было протестировать на способности и пригодность всех прочих, кто, как Рикки Кинг, внушал надежды. Я взял на прицел Кристиана Андерса, который уже тогда, более 20 лет назад, бел немного "с приветом". С песнями "Geh nicht vorbei" и "Es fahrt ein Zug nach Nirgendwo" он дважды был первым номером в чартах, с тех пор он, как и многие другие, прожигал славу давно минувших дней.

Я пригласил его в ресторан в Берлине вместе с его продюсером Питером Вагнером, чтобы продать ему песню. Вероятно, мне не стоило этого делать. Пока мы беседовали, Кристиан начал гладить себя по колену, а потом вдруг обратился к официанту: "Эй, сними-ка мне зеркало со стены!". Здесь он, все же, был известен как великий Андерс, зеркало сняли, как он того пожелал, и сунули ему прямо под нос. После чего, Кристиан, двумя указательными пальцами, с щелчком, выдавил себе жирный прыщ, вся гадость из которого забрызгала зеркало. И все это, когда вокруг него сидели и ели люди. Мне казалось, что эта зараза могла оказаться и в моем спагетти.

Потом я позаимствовал у Петера Орлоффа его "Junge mit der Mundharmonika" для Бернда Клювера, между прочим, весьма приятного господина с легким брюшком, для которого я сочинил песню "Mit 17". Бернд стал впереди, я был одним из четырех бэк-вокалистов, и выступили. Так как звукозаписывающей фирме все, что только возможно нужно было удешевить - то, я был в тренировочном костюме за 50 марок. Так, все вместе, live, в мюнхенской телестудии, мы и приняли участие в Гран-при за поездку на конкурс Евровидение в марте 1983.
Непрошибаемый Ральф Зигель, конечно же, тоже был здесь, и, с тех пор, как он, ровно год назад, со своей Николь и со своим "всего лишь чуточку покоя", получил великое очищение в английских лечебных банях Харрогейта, он бегал, выпятив грудь и раскинув плечи, по коридорам так, будто ему половник в зад воткнули. Я знаю точно: уже тогда он вызывал у меня гигантское раздражение.

В конце концов, мы заняли третье место, победил дуэт Hoffman & Hoffman с песней "Rucksicht". Ральф сидел у нас под носом, на втором месте с песней "Viva La Mama". Маленькое утешение на "полях": его второй старт, поющая супружеская пара лыжников Рози Миттермайер и Кристиан Нойройтер с песней "Enorm in Form" не вписалась в поворот коридора и сошла с дистанции еще на разминочном круге.

От миллионера до посудомойки.

У каждого в жизни есть свои ключевые моменты. Для меня - это была встреча с Драфи Дойчером. Он пел тогда песню "Guardian Angel", забойнейший хит, который шел настолько превосходно, что был спродюсирован повторно с Нино де Анжело уже на немецком языке - "Jenseits von Eden", и тем не менее - удерживал в чартах первое место 7 недель.

Эта песня принесла издательству миллион, поэтому в нашей иерархии Драфи оказался неподалеку от милостивого Господа. Спросили бы его самого, он, наверняка, так бы и ответил: "я и есть Бог". Когда он, пока внизу тарахтело с включенным движком его такси, врывался на Халлерштрассе, чтобы перехватить денег на игру в казино, то проносился через бюро, как ураган: "Подкиньте "бабок", мне тут нынче фартит". Кто половчее, быстренько откладывал в сторону работу с криками: "Великий Драфи! Великий Драфи!". Все секретарши рефлекторно вмиг сжимали бедра, пока он развязно не прихватил кого-нибудь из них под юбкой. Кто же, как я, ловкачом не был, продолжал говорить по телефону: "Ок…, хорошо…, я пришлю свою демо-касс….."., продолжить я не успевал, Драфи одним махом выдергивал из стены все провода: "Когда вхожу я, не болтают по телефону. Ясно?". Вот такой он был.

Выиграв куш, он приходил через пару часов снова, разбрасывал вокруг себя деньги, запихивал сразу 5000 марок в декольте первой попавшей под руку секретарше. Но если он проматывал на следующий день весь выигрыш, его такси снова останавливалось на Халлерштрассе 40 и Драфи принимался искать секретаршу, чтоб выудить между ее титьками обратно 5000 марок: "Отдай мои деньги, теперь они мне самому нужны". Все гнули перед ним поясницу, пресмыкались и обращались к нему с максимальным уважением, даже если он орал на все отборной бранью: "Дрочилы! Бомжы! Проститутки! Лохи!". К сожалению, это страшная болезнь нашего ремесла: Если у тебя есть песня-хит, ты волен хамить. Можешь наложить кучу на стол шефа, а он, будь уверен, тебе еще и туалетной бумаги поднесет. За свою жизнь я встречал больше типа, с такими завихрениями. Да, без вопросов, очень талантливый композитор, но пропивший свои мозги и пронюхавший свой талант. Мне он был отвратителен. Причем, я догадываюсь, антипатия у нас была взаимная. Для него я был сопляком-неучем, инородным телом. Я подозревал, что он обо мне думал: "и что здесь этому дурачку понадобилось?". Серьезные музыканты превращали после себя комнаты в отеле в руины и околевали от цирроза печени в 50 лет. И я знал только одно: "Дитер, ты можешь быть кем угодно, но только не таким, каким стал этот Драфи".

Еще один творческий человек того времени является живым доказательством того, что люди нашей профессии не умеют обращаться с деньгами и успехом. Карьеры от миллионера до посудомойки - это в порядке вещей. Как, например, Гюнтер Габриэль. В середине 70-х он имел бешеный успех с песнями "Hey Boss, ich brauch mehr Geld" и "Komm unter meine Dache" и в качестве продюсера песни Юлиана Вердинга "Wenn du denkst, du denkst, dann denkst du nur, du denkst" - и свихнулся. Он, должно быть, загребал "капусту" себе в сейф охапками. Но половину из заработанного миллиона он просадил сразу же. Сейчас Гюнтер сидит в своем доме-барже, и мог бы писать открытки Драфи, который ютится в вагончике. Участники этого конкурра сбились с трассы и теперь отдают частями свои долги.
Такие экскурсы в область профессии меня угнетают. Я давал себе зарок около ста тысяч раз: "Дитер, парень, если ты заработаешь деньги - остерегайся тех ошибок, которые допускали другие".

Телешоу.

Возвращение домой к Эрике всегда было чем-то, вроде путешествия на другую планету. Все, связанное с музыкальной отраслью она считала противоестественным и безумным. Она не предпочитала держать от этого подальше, как от потных подмышек и низко летающих голубей. Почти каждый вечер я уезжал на деловые встречи за город, а она оставалась дома и занималась тем, чем дома занимаются женщины: прибирала, готовила, обеспечивала уют.

Частью моих встреч были телевизионные выступления, где артисты могли петь песни разных музыкальных издательств. Это был единственный шанс, сделать песню известной. Никаких MTV, VIVA, "Top of the Pop" ещё не было. Были только ARD и ZDF со своими региональными подразделениями. Только, чтоб туда попасть, надо было потянуть за множество веревочек. Самостоятельно же, можно было провалить даже сравнительно незначительное выступление в шоу Карло фон Тидеманна "Aktuellen Schaubude". Дорогой к успеху был Буттштедт - эксклюзивный редактор съемок. "Пивной колодец" на Ротенбаум-шоссе был его кабинетом, здесь делали по случаю коктейль "Теле-шоу экскаватор" - "Ферне Бранка" взболтанный невесть-с чем. Две порции "принял" - и забыл родной язык, Буттштедт мог и десять "опрокинуть". Меня и Энди эти принудительные коллективные попойки "нагружали". Скрепя сердце, мы постоянно тайком совали Ганди, тамошнему официанту, десять марок, чтобы он подменил "Ферне" на Колу. Если не получалось, мы дожидались пока Буттштедт зазевается и выливали пойло под декоративную пальму юкка. Наш коллега Мейер потерпел неудачу, его застукали, когда он пытался засунуть стакан в деревянного льва. "Меееееееейер!",- загремел Буттштедт, и тут же, без намека на шутку "Вам на12 недель запрещается участие в телешоу".

Когда я не организовывал выступлений, тогда посвящал себя изучению "спутников". Эрика получала анонимные письма, которые слали ей на работу - ее парень обманывает ее, ей следовало бы принимать это во внимание. И все такое прочее - бубубубу-блаблабла - строчка за строчкой. Подписывалось это все очень таинственно - "доброжелатель".

Предостережения были не то, чтоб совсем безосновательными. Во время игры в теннис, я познакомился с Кармен Лихтенбринк, женой Фолькера Лихтенбринка, который был известен как исполнитель шлягеров и звезда "мыльных опер". Не особенно-то Фолькер мне нравился. Среди теннисного сообщества он всегда строил из себя напыщенную важную мега-звезду. Поэтому я без каких-либо угрызений совести, доводил до сведения Кармен, за какого прохвоста она вышла замуж. Была проблема: Кармен слишком серьезно воспринимала нашу интрижку. Она делал все для того, чтобы оставить за собой как побольше следов, которые потом находила Эрика.

После одного из маленьких любовных послеобеденных свиданий в моем доме, она тайком, на моих носках в шкафу, вырезала дырочки для пальцев, чик-чик-чик и ходу! Вечером, как обычно, после работы Эрика стирала и удивлялась: "Скажи-ка мне, Дитер, зачем ты обстриг все свои носки?". На что я, будто с облака свалился, обескуражено ляпнул: "Ооо, мне так надо было…". И Эрика: "Ну да, так тебе надо было…". Конечно же, она не поверила ни единому слову.

Во время следующего барахтанья в постели Фолькера в Отмаршене, я взял у Кармен реванш. Я стянул незаметно журнал "Музыкальный базар" с туалетного столика и метнулся вместе с ним в туалет. Все статьи в нем, которые обо мне упоминали, я скрупулезно обрисовал сердечками со стрелами. И, чтоб уж полностью удостовериться, что и Фолькер поймет послание, я размалевал и все фотографии, на которых был изображен.

Фолькер счел это не смешным. С пьяной рожей и лепетом, он позвонил Эрике6 "Эй, моя старушка трахается с твоим стариком….(отрыгнул)…собственно, мы тоже теперь можем как-нибудь встретится. Мое счастье было, что Эрика считала господина Лихтенбринка пресмыкающимся и пьянчугой. Но я решил, эти дела надо быстро заканчивать. Все-таки, какао было с дымком.

Эрика и я уже почти 7 лет были вместе. Ей было 25 и она хотела замуж. Я жениться не хотел. Поэтому мы ежедневно ссорились. Хоть я любил ее, но хотел продвигаться вперед, ничем не обремененный. Каждый вечер - нытье и раздоры. Возвращаясь домой, я смотрел на ее надутые щеки. Я озверевал от затянувшейся нервозной обстановки. Я должен был непременно вновь вернуть ясность голове, без этого невозможно написать песню, которая бы возглавила чарт.

Один мой приятель посоветовал мне идею облегченной версии супружества: "Дитер, - признавался он мне, - я тоже не был действительно уверен в себе. Но брак имеет много налоговых преимуществ. На всякий случай нужно составить брачный контракт". Это убедило меня. "Эрика, - тараторил я - вообще-то, ты права. Пожениться - это просто супер-идея. Так мы даже сможем сэкономить денег. Но перед этим, нам нужно быстренько к нотариусу"

11 ноября 1983 года - все небо затянуло тучами - во время моего обеденного перерыва мы побежали к адвокату - напротив и чуть наискосок от музыкального издательства, и нацарапали свои подписи под брачным контрактом. В том, в чем были - джинсы, сапоги, пуловеры - угрюмо понеслись в бюро записи актов гражданского состояния в Вандсбеке. Никаких родственников, никаких друзей, никакой камеры - наш шаг в законный брак длился десять минут. Эрика сухо заметила после: " 11.11! Угу, надеюсь, что ты выбрал этот день не потому, что начинается карнавал".

Отсчет.

Между тем, мне было 29, а я сравнительно медленно втискивался в свой большой мастер-план, до 30 лет стать миллионером и известным человеком. Зато я знал, что будет выгравировано на моем надгробии:

"Этот человек написал четыре миллиона безвестных песен.
Его ничто не могло спугнуть, даже Эльмар Гунш должен был для него петь."

Вместе с тем, я неплохо зарабатывал. После 10 000 бонуса в первый год работы в музыкальном издательстве, уже на третий год я заработал 40 000, а теперь, на пятый, натарил 250 000. И всегда, когда между помехами и точками настройки, какая-нибудь радиостанция опускала на "вертушку" проигрывателя мою песню, еще добавлялись быстрые десять марок. Я это называю "воздаянием по заслугам". Собственно, я мог бы этим удовлетвориться. Но я не был удовлетворен.

Эрика, как всегда, была в своем репертуаре: "Из практичных соображений - подари гроб": "Дитер, парень! Не пора ли, наконец, возвратиться к отцу в строительную фирму? У тебя есть уютное гнездышко, ты уже миллионер. В будущем, ты можешь просто лежать, задрав ноги". Мой шеф тоже сделал мне, с его точки зрения привлекательное и заманчивое предложение: "Дитер, пока ты не тыришь здесь золотые ложки, можешь оставаться хоть до пенсии". И мне виделись подтяжки, брюшко и вставная челюсть в стакане с таблетками Corega-Tabs (*производятся для дезинфекции денто-протезов).

И все-таки, у меня еще была мечта, навязчивая идея того времени, создавать англоязычные песни и с ними добиться интернационального прорыва. Но звукозаписывающая компания была готова даже принять смерть через повешение, но выстоять против всего, что было не с немецкими текстами. Только я был непоколебимо убежден, что большой бросок может получиться исключительно под звуки а-ля "I Want Your Heart, Come Let Us Start" . Это были ключи к вилле моей мечты с прудом и фламинго в Беверли-Хиллс. В то время, как немецкий вариант "Ich will dein Herz, komm lass uns starten" открывал двери всего лишь высокобюджетного дома в Вуппертале.

Чего я на том отрезке жизни не знал и не предполагал: приходит время сбора урожая. То, что я считал тупиком, в принципе, было циклом ожидания. Различные проекты, которые я выудил в 1983 году, должны были в следующем году принести спелые плоды.



		Русский перевод книги Дитера Болена « Ничего кроме правды »

	ГЛАВА II. Посудомойщик и "человек-парик".
Или: как я строил карьеру. Начало. После Аннегрет была Эрика Зауэрланд. Вернее сказать: Эрика Вильма Эмма Фрида Зауэрланд. Зауэрланд себе, как "Кисло-лэнд", но Эрика как Днениффер Лопес, то есть, я хочу сказать: на обеих частях ее попы можно припарковать по бутылочке ликера. С ней я познакомился, как и с Аннегрет, на дискотеке, в геттингенском клубе афро-азиатского общежития, который в студенческих кругах нежно прозвали "Обезьянником". В отличии от шикарных заведений города, где стакан "Кровавой Мэри" с колой, уже тогда - в 1974, стоил 8 марок, здесь это можно было выпить за скромные деньги. По крайней мере, так мне рассказывали друзья. Я, собственно договорился с одной девушкой встретиться в одном барчике, но поскольку мне не хотелось загодя там торчать, то появился хороший повод навестить "Обезьянник". Вниз, в сам клуб, вели несколько ступеней в темноту. Из темноты доносились звуки песен "Supersticious" Стива Вандера и "You're The First, you're The Last" Барри Уайта. Я подошел к барной стойке и оттуда изучал женский материал. Внизу слева, в углу, я заметил девушку с длинными темными волосами и бокалом шампанского в руке: Эрика. "Хочешь потанцевать со мной?" - она сказала: "Да". Я повернулся, хотел было уже идти к танцполу, счастливый, что так легко заполучил ее, как вдруг она сказала: "Нет". Причина - примитивнее банана: она не знала, куда бы ей деть стакан. "Эй, в чем дело? Что за чепуха". Так вот мы поссорились в первый раз, и продолжали каждые 10 минут. Из-за манеры говорить. Это длилось 2 с половиной часа. Я говорил одно, она - другое, я - о своем, она - о своем. Я не мог вести себя как мачо впервые в жизни, потому что Эрика была слишком серьезной. Я попытался ее впечатлить размышлениями о зарабатывании денег и карьере, она: "Только слабакам нужны крутые тачки". Это могло быть противодействием женщине, которая меня дразнила. В нашем случае сталкивались два противоположных мира. Мой отец, силач и доминант, лев. Ее отец, мертвый пастух, который после аварии с мотоциклистом уже давно покоился на кладбище. Мои родители позаботились о том, чтоб я учился в гимназии. Эрика, декоратор витрин в Карштадте, после окончания средней школы она должна была зарабатывать деньги для младших сестер. Мои мечты - мои крылья, я видел перспективы в своем будущем. Она держалась за то, что имела. Ее устремления были не выше карнизов с гардинами, дизайнером коих она и была. Но, в то же время, у нас было нечто, что нас объединяло - наш антагонизм. Мы были против всего, даже против нас самих. Тем же вечером, она внезапно сказала: "я хочу домой". Её "дыра" мне понравилась: крохотная, невыразимо уютная. Меня раздражал только запах: "Здесь воняет птицами", заметил я, "Да, точно" согласилась она. Эрика любила птиц, у нее было, по меньшей мере, 20 зябликов, которые весело и смело пели и порхали по жердочкам. Настоящая птичья подруга. Но ее хитом был постер из "BRAVO" Мухаммеда Али, который висел над унитазом и ее маленькая софа-"лягушка", на которой мы через некоторое время расположились, чтоб выяснить, что там с Али у Мухаммеда. Но это не означает, что с ней было все безоблачно, что встречались мы на определенном месте. Каждая вторая встреча происходила у меня, на моей "Ривьере", в моем округе, в моей квартире в Росторфе, в 10 км от Геттингена. Опыт делает умнее: реликвии, оставшиеся от Хендрике я надежно упрятал в подвал - это пункт 1. Пункт 2: Эрика и мой творческий зуд, исполнение песен, под которые страдало сердце - "House of rising sun". Я тосковал под звуки: "…only pleasure he gets out of life, is hoboin'from town to town…" и кинул контрольный взгляд - тут я и увидел, что моя "публика" лежит на диване с приоткрытым ртом и спит. Я был в шоке, но воздержался от неверных выводов. Вместо того, чтобы расстаться с Эрикой, - женщиной, которая абсолютно без понятия о моей музыке, - я просто стер песню из своего чарта-покорения-женщин. Мы не были идеальной парой, однако, чтобы нас поссорить, повод должен был быть не пустяковым. Это действие не было обоюдным, потому что, когда женщина намерена поругаться - я чуял даже против ветра и за 100 миль, и норовил смыться поскорее, пока она меня не достала! Это чертовски разозлило Эрику, она впала в бешенство и ее ярость выплеснулась наружу. "Стой, трус!",- крикнула она, и попыталась стреножить меня табуретом, на манер лассо. Что-то просвистело в воздухе и следующее, что я увидел, это плетеный узор на ковре в гостиной. Удивительно, как голова такое выдержала, она должна была расколоться как яйцо к завтраку. Эрика упаковала меня на заднее сидение моего "Гольфа", я прижал платок к кровоточащему затылку, и так мы отправились в клинику Альт-Мария-Нильф. Пока мне завязывали тюрбан из бинтов на голове, я демонстративно громко стонал, а Эрика, мучима угрызениями совести, начинала просить прощения. "Мне очень жаль, я не знала, что табурет стальной", - защищалась она. Потом мы приехали домой и я, со страдальческим видом, уселся на диван, решил позволить поухаживать за собой, побаловать. Эрика подсунула мне под затылок подушку и на этом - все. Когда я мягко намекал, что моей кухне не хватает хозяйской руки, она удивлялась и отвечала: "Ну и что? У меня тоже есть кухня". Подлизой Эрика не была, не остережешься - почувствуешь на себе ее коготки. Познакомься мы с ней во времена моей жизни в Ольденбурге, и наша связь бы очень быстро закончилась. Но здесь - Геттинген, чужой город. Я чувствовал себя одиноким, всеми покинутым. Я не из тех мужчин, которые могут существовать без женского внимания. В отличие от Эрики. Никаких мужчин ей не нужно было вовсе, она могла превосходно, 5 дней в неделе, болтать со своими зябликами. В ней была та внутренняя сила, которой я искал и без которой чувствовал себя неуверенно. В то время я не уделял ей никакого внимания, хоть она этого заслуживала. Мое сердце не было готово к кому-то новому, в нем поселились боль и тоска по Хендрике. Но Эрике больше места и не надо было, я видел в ней шанс убежать от самого себя. Билет в будущее. Так мы встречались месяц, два, три. Спустя 6 месяцев я будто бы снова начал что-то чувствовать. Не пылающий огонь, но тлеющие дрова. С каждым днем, постигая психологию Эрики все больше, она становилась все милее мне: ее резкость, честность, прямота. Когда я звонил в дверь - на моей голове была дежурная подушка - она смотрела в замочную скважину, но видела только красные цветочки на наволочке. Если она была удручена, я садился в ее красное кресло-качалку и перекидывался назад. По правде, я умел так качать на любом стуле и сваливался таким вот образом уже 500 000 раз. Потихоньку я завоевывал ее сердце. Как правило, в выходные я со своей группой ездил по свадьбам и похоронам. Цену за выступления я поднял с 50 марок до 250. Кроме популярных хитов "Sugar Baby Love", "Seasons In The Sun" и чего-нибудь свеженького от ABBA, я пытался так же сыграть и что-то свое. Эрика сопровождала меня в качестве моей подруги и казначея на все концерты, но все еще не воспринимала ни мою музыку, ни мои планы, однако, была со мной и поддерживала. Только вот, могло такое случиться, что пока я играю, ей стоять в сторонке становилось скучно. На одном из концертов она схватила со стены огнетушитель и запенила помещение: "Здесь не только он, но и я. Привет, я еще здесь!". Эта шутка стоила мне месячной зарплаты - в ковре разъело дыры. Но, за это я и ценил ее - она снова и снова удивляла меня. Я подарил ей платиновое кольцо с золотой инкрустацией, которое стоило мне заработка за два выступления, и подписал карточку: "Кольцо - это ты, а золотая капелька - я", все это под девизом: "так плотно я вошел в твою жизнь". Прошел год, в возрасте 21 года, мы переехали на 1-й этаж многосемейного дома в Гейсмаре, совсем близко к Геттингену. В квартире постоянно попахивало фекалиями, потому что канализационные трубы были засорены. Зато, у нас были новые обои. Различность наших вкусов проявилась и при их оклейке. Я клеил - она шла следом и отрывала, потому что наклеены они были криво, и начинала все заново. Я должен признать: все, что касается красоты, дизайна, домашнего хозяйства - так тут у меня обе руки левые. Уж лучше я буду рубить дрова. Поэтому, я десятой дорогой обхожу пылесосы и мытье, я и не знаю даже, какую кнопку надо нажать, чтобы пылесос заработал. Мытьё - тоже не мужская работа. Я скорее куплю новый фарфоровый сервиз, чем надену резиновые перчатки и стану мыть. И вообще, на резину у меня - аллергия. Мы играли в мужа и жену, она готовила еду, я учился. Университет, музыка, выступления - это создавало меня. Впервые, с момента своего созревания, я сидел вечерами на софе и ел соленые палочки в компании только одной женщины. Спустя 5 с половиной лет, с опережением на один семестр, я начал сдавать экзамены - сплошное расстройство. Устные экзамены по каждому предмету были публичными, то есть - нужно было сидеть в черном костюме и в галстуке, сокурсники хохотали друг над другом. Моим первым экзаменом была "Организация и менеджмент", мой любимый предмет с любимым профессором: я зашел в аудиторию классно подготовленный и убежденный в своих знаниях, - но, как оказалось, я не знаю, что написано в сносках в этих чертовых книгах. Но, Христа ради, кто же читает эти книжные каракули! На второй вопрос я ответил тоже плохо. Наконец, экзамен закончился и я получил 3 с минусом, почти что провалился, чудненько. "Мне с этим ни за что не справиться", - паниковал я. Я умирал от страха и думал: все кончено. На следующий день я сдавал экзамен, который ненавидел больше всего и к которому хуже всего был подготовлен - и получил отличную оценку. До сегодняшнего дня, спустя 25 лет, я так и не понял, как это получилось, но если мне сейчас снится кошмарный сон, от которого я просыпаюсь в поту, так он о том, что я с треском провалил экзамены, из-за того, что не прочитал сносок. Весной 1978-го, когда Vadder Abraham завоевал всю Германию своей песней "Lied der Schlumpfe", я был уже дипломированным и аттестованным предпринимателем, но что делать дальше - не имел никакого представления. Я все еще мечтал о карьере музыканта, но все мои кассеты были возвращены. С другой стороны, мои родители хотели, чтобы я дома возглавил семейную фирму, для этого они и послали меня учиться. Плюс мое стремление к чему-то солидному и финансовой независимости. Я подал два заявления на работу - в Эмдем и в Гамбург, получил два предложения и подписался под двумя договорами. Я пытался выиграть время, хотя и сам не мог за себя поручиться. Фирмы взяли меня на работу с распростертыми объятиями, счет в мою пользу. Во время учебы я выбирал для себя самые нелюбимые всеми предметы: финансирование, налоги, организацию, руководство, ревизию, управление чужим имуществом по поручению и т.д. Я всегда был бодр, подвижен - таков, каким и требовалось быть. Это обеспечивало мне престиж в глазах других людей. Я возвращался в Геттинген из Гамбурга, совершенно случайно (во что моя мама верит еще и сегодня) по улице Хеллерштрассе. На бронзовой вывеске красовалось название: музыкальное издательство Студия, в которую я слепо все время слал свои кассеты и из которой они все возвращались назад, для которой я был фурункулом на заднице. Я поднялся на четыре ступеньки, нажал бронзовую кнопочку и, когда вышел из своей конторки портье дабы узнать, чего я хочу, спросил: "Могу я поговорить с Петером Шмидтом?". Этим именем были подписаны все отказы за 5 лет. Швейцар позвонил наверх: "Здесь господин Болен, он говорит, что он тот самый тип, который постоянно засыпал вас своими демо-записями…Что?… Хорошо… Я пришлю его наверх". Затем последовала аудиенция на 3-ем этаже. Этот Петер Шмидт был приземистым типом с длинными волосами и, к моему удивлению, обращался он со мной предупредительно. "Садись!", - сказал он радушно, -"Что ты тут делаешь? Выпить хочешь?". Мы немного поболтали и я наконец сказал: "Я заканчиваю с музыкой, возможно, возглавлю вскоре фирму отца. Но перед этим хочу попрактиковаться в одной фирме, чтобы набраться опыта". Когда я это сказал, Петер Шмидт вдруг поднялся и со словами: "я сейчас приду", вышел. А я думал: "Что это он сейчас делает?". 10 минут спустя, он вернулся. Он поговорил с шефом. "Почему бы тебе у нас не попрактиковаться?" Я был ужасно рад. "Сколько тебе платят на твоей новой работе в месяц?". Я сказал: "5 тысяч". Он: "ОК. Я даю 3 тысячи. И добавлю авансом еще тысячу от себя - вдруг ты когда-нибудь это заработаешь". С буквой "Б", размером с мой мизинец, я подписал договор. Кто это увидит сейчас, подумает, что подписавший бумагу лишь до3-х считать и умеет. Я заметил, чем незаметнее человек, тем размашистей его подпись. Тогда моя "Б"-монстр была едва ли достойнее бумаги, на которой стояла. Сегодня за свои каракули я могу купить 10 машин "Феррари". В пункте 4 договора, на немецком языке - так, будто бы учительница младших классов написала записку маме: "Дитер Болен обязуется, на протяжении времени действия контракта, отыскивать композиции, исполнителей и прочих клиентов, а также осведомлять студию обо всех событиях на рынке музыки, которые станут ему известны". Не хватало только продолжения: "Убирайся отсюда вон, если не согласен! Иначе мы разозлимся, и не будет тебе десерта всю неделю". Зяблики, зажаренные на гриле. В крайне возбужденном состоянии ехал я к Эрике в Геттинген, прямо туда, где, по моим сведениям, она и была дизайнером витрин. Я закричал: "Эрика, у меня работа в Гамбурге!". Она так ужасно испугалась, как если бы манекены сказали "у-ху" и сошли со своих мест. Типично для Эрики - она поинтересовалась моей работой только приличия ради, интересовало ее другое: "Ты обещал взять меня с собой, если уедешь из Геттингена. Итак, берешь или нет?". Мне хотелось быть лояльным, я мнил себя скалой, стеной, на которую можно опереться. Поэтому, мы вместе въехали в маленькую 2 с половиной комнаты, квартирку в трехэтажном доме, в Гамбурге. Все в зелени, идеально - маленький Ольденбург. В этой самой крошечной половинке я и обустроил себе студию. Эрика положила надувную лодку под кровать в спальне. Я спросил: "Ну, и к чему эта надувная лодка?" Она: "Мы же в Гамбурге. Я боюсь, что вода поднимется и мы все утонем". Она вычитала, что в 1962 году прорвались все дамбы. Стая зябликов переехала с нами, Эрика повесила клетку в кухне прямо возле плиты. Однажды, кто-то оставил плиту включенной и птички сгорели дотла. Меня никто не обвинил, но также как никто не видел меня возле пылесоса, с тех пор никто меня не видел и у плиты. Слепцы. В один из январских вторников 1979 года, я начал работать на Халлерштрассе. На улице была классическая, характерная для Гамбурга, непогода: снег с дождем и температура около нуля. Петер Шмидт показал на дверь: "Давай-ка, вот твои стол и стул". Таковы были его слова. Если бы он сказал хотя бы: "А ну-ка, вычисть-ка туалеты" или "А не просачивается ли запах из канализационных труб, сходи-ка, проверь" - это было бы заданием, а так, я чувствовал себя как на вечеринке, где никого не знал. В моем кабинете стоял еще один стол, за которым сидел еще один служащий, я его прозвал "Ящиком". Он не отрывал телефонной трубки от уха и важно разговаривал с Тони Маршаллом: "Эй, Тони, старичок…, …да? ….нет?… действительно? Передавай привет от меня своей обворожительной супруге!". У меня тоже был телефон, но я не знал, кому же мне следовало бы позвонить. Так прошел вторник, затем среда и четверг. И к 16 часам вечера пятницы, когда все секретарши распрощались со своими печатными машинками до понедельника, я уже был в отчаянии. За четыре тысячи заработной платы, как учили меня в университете, надо приносить своей фирме, как минимум, 15 000 дохода. Вместо этого я сидел и бездельничал, разглядывая с утра до вечера зеленую крышку своего стола, к которой я прицепил "TOP 20", и вот, глядя на Boney M c "Mary's Boy Сhild" и Village People с "Y.M.C.A." на первых местах, думал: "Болен!Ты должен пробиться! Нужно быть там! Нужно быть там!". Особенно меня раздражало то, что оглянувшись, вокруг себя можно было увидеть сплошные ничтожества, которые ни о чем не имели представления. "Ящик" этот - не умел играть ни на одном инструменте, и я думал: "Что здесь делает этот слепой? За что он получает деньги?". Чтобы заявить о себе на рынке с известными певцами, чтобы они узнали: здесь сидит Дитер Болен, у которого есть новые супер-идеи насчет песен для них, песен, которые бы сделали их еще известнее и богаче - нужно записывать кассеты, которые я мог бы им отправлять. Пока коллега-"Ящик" снимал для этих целей студию со всеми прибамбасами и записывал за 4 тысячи марок одну кассету, которую впоследствии никто не купит, пропадали 13 000 марок за год. А я сидел дома, в своей крошечной студии и изводил свой агрегат, допотопный Revox, который был в состоянии выдать только 4 дорожки, чтобы можно было что-либо отдельно записывать: гитарные переборы, пианино, саму песню и ко всему еще стук кулака по телефонной книге. Загвоздка в том, что две дорожки потом нужно было соединить в одну, для того, чтоб опять появилась одна свободная для записи хора (для этого я пел, один за другим, первым, вторым и третьим голосами, да под конец еще какую-нибудь чушь вроде "у-у-у-у" или "м-м-м-м"). После каждого пения, дорожки накладывались, пока не получится приличная основа для песни, и так - сто слоев. Однако, после каждого наложения качество записи ухудшалось, получалось нагромождение, соус. А за это, естественно, никаких денег. Понятно, что я не мог быть доволен результатом - я же не тупой и не глухой. Поэтому выступление Фила Коллинза явилось для меня открытием: ну видел я монстры-синтезаторы, с тысячей штепселей и опутанный тысячью кабелей, громоздкие и неповоротливые динозавры, а тут - Фил, играет "In The Air Tonight", и еще и возвышается на синтезатором, хотя сам всего метр шестьдесят ростом. И у меня тоже должен быть такой - Profit V. Взволнованно я прибежал к шефу на следующее утро и не оставил его в покое, пока тот не вручил мне чек на 11 000 марок. Ничего не делается из человеколюбия, у всего есть своя цена. Я получил деньги в кредит, деньги, которые удерживались у меня из зарплаты. Но мне это было безразлично. Сегодня у меня два Profit V, которых я холю и лелею, потому что они уже старушки и не подлежат восстановлению в случае чего. Все свои хитовые песни я создал с их помощью. Хайн Даддель с "Шапкой". Я сам искал и находил себе задания в студии. Когда я слышал, что Катя Эбштайн, Рекс Гильдо, Эльмар Гунш или Хайн Даддель намерены записать новый альбом, я узнавал адрес соответствующего менеджера, засовывал одну из моих демо-пленок в конверт и посылал ему. Ничего не происходило, кроме как однажды, известный господин Мэйнен из BMG, "лошадка" которого, Роландом Кайзером, возглавлял чарт с хитом № 1 "Санта Мария", в ярости написал: "Пожалуйста, воздержитесь от рассылки Ваших пленок с этим чудовищным голосом, который ни один человек не в состоянии вынести". Я коллекционировал врагов, как иные люди марки. Я был верхней строчкой списка ненавистников у шефа Метронома и у Клауса Эберта, последний носил парик, из-за которого его прозвали - "Шапка". На встрече в его бюро, я хотел представить ему парочку своих новых композиций. Вместо этого "Шапка" представил мне свои новости: "Скажите мне откровенно, господин Болен, как Вы находите эту музыку?". Я переспросил: "Вы имеете в виду честно, господин Эберт?" - "Да, да, говорите уже!". Это он по адресу обратился, такого шанса я только и ждал: "В общем, если уж Вы меня спросили - так все это дрянь, и никогда не попадет в чарты!". Я и опомниться не успел, как оказался на свежем воздухе. И в Метрономе мне тоже было "отказано от дома". Мое издательство не нашло в этом ничего смешного, мне прочитали нравоучение в кабинете у шефа и предупредили, чтобы впредь держал рот на замке, если "Шапка" снова будет взывать к моей честности. Дерьмовый у него вкус, или нет, но он важный клиент. Эберт и я встретились случайно семью годами позднее на вечере в честь Роя Блэка. Я - в роли крупного продюсера, который продал 900 000 альбомов, а "Шапка" был все той же мелкой "шестеркой" в фирме грамзаписи "Тельдек". Он так заискивал передо мной, что меня чуть не стошнило. Последнее, что я о нем слышал - он был уволен из "Тельдека", нынче живет в Румынии с какой-то дамой и разводит кур. Привет курочкам! Петер Орлофф Одним из самых крупных композиторов, певцов и продюсеров Германии в то время был Петер Орлофф. Все хотели с ним работать, его имя пахло деньгами, его персона сулила успех. Он ходил затянутый в черные кожаные шмотки, был печатным станком для денег и перерабатывающей машиной мировых хитов английской группы "Smokie": песню "Needles and Pins" он перевел и толкнул как "Bettler und Prinz", "Lay Back In The Arms of Someone" теперь называлась "Die Nacht, аls Christina fortlief". Продюсировал он и свои песни тоже: для Петера Маффая он написал супер-бомбу "So bist Du" и для Бернда Клювера "Jungen mit der Mundhamonika". Петруша был "Большой Шишкой" с многими-многими миллионами на своем счету. Он огребал столько авторского материала, что не знал уже, что с ним делать. Зато он знал, как себе помочь. Отдел писем в его звукозаписывающей фирме вырезал из него украшения на эркеры - снежинки, семеро гномов, сахарные домики. Он был погружен в мечту о рейнской провинции, окруженной густым подлеском. Вот с ним я хотел работать, но, чтоб его завоевать, надо было предложить ему на прослушивание нечто, вроде удара грома. Великим был тот день, когда я сыграл ему свою новую композицию "Sandy". Петер захлопал: "Эй, клёво! На самом деле - супер! Я гарантирую место этой композиции на следующей А-стороне своего диска!" И я думал: "Ю-ху, наконец-то, контракт. Наконец-то, в чартах появится твой хит". Четыре недели ничего не было слышно, я уже не мог выносить этой безызвестности. И позвонил Юргену Хомману, менеджеру Петера. "Знаешь, Дитер," - рассказывал он мне, - "Петеру это больше хитом не кажется". Я был в полной прострации. В отчаянии и абсолютно подавленный, сидел я в издательстве. Весь мир обрушился для меня. Бог музыкального бизнеса, человек со звериным нюхом на хиты, отклонил мою песню. Да еще, как на беду, "Ящик" - сосед по кабинету, утешать меня взялся. Через свои двенадцать диоптрий он так участливо поглядывал на меня: "Не вешай голову, Дитер, я уверен, ты еще своего добьешься!". Спасибо. В гробу мне нужно это утешение. Раб для Бернхарда. Один день и одну ночь я провел в беспросветной печали. Только, я как мышь: если не могу перелезть через забор, то пророю себе лаз низом. Я был убежден, что многие менеджеры и агенты вообще не слушали моих демо-записей. Вот и решил я раздобыть домашние адреса звезд и доставить им демо прямо на дом. Такая манипуляция была призвана убедить Бернхарда Бринка, и я все-таки уболтал его, со мной встретиться. А пока, я разыгрывал перед ним раба и зазывал на свои концерты - "Когда ты сможешь придти, Бернхард?", - суетился я вокруг него со своими песнями, - "это просто убийственная вещь, ты такого еще не слышал!". Наконец, он купил одну песню, она называлась "Steig aus, wenn du kannst" и я сам у себя спрашивал: Он это для себя лично или как? Пусть и для стороны B его следующего сингла, но она ему сгодилась. Ну и пускай, A-сторона с песней "Frei und abgebrannt" продавалась сотнями тысяч экземпляров, только не бывает А-стороны без В-стороны, так что, моя песня тоже раскупалась сотнями тысяч. Практически. С каждого диска в мою кассу падали пять пфеннигов, что под конец обеспечило мне первые пять тысяч марок с каким никаким успехом в чартах. Потом я сочинил для него еще пару вещей, таких как "Glaubst Du, Du findest den Weg?" и "Ich Habe den Koffer in der Hand", с которыми он без проблем мог отправлять в тур. Симона Ретель. 30 лет от роду, милашка, звонкая как колокольчик, с огромными глазами, как у кролика. Итак, рядом со мной сидела Симона Ретель. В таких случаях, я находил свою жизнь музыкального продюсера не особенно обременительной. Ее посетила идея, вместо того, чтобы играть на театральной сцене, зарабатывать деньги пением. И я бы с удовольствием ей в этом помог. До полуночи мы сидели в подвале студии над немецкой версией песни Blondie "Heart Of Glass". Симона ошибалась с тональностью, в пятьсот пятьдесят четвертый раз я вновь запускал катушку в записывающем устройстве и уже закипал. Черт подталкивал меня за левым плечом: "Заканчивай возиться с пением, займись этим "колокольчиком" наконец!". И даже ангелочек за другим плечом нашептывал: "Да! Давай-давай!". Наконец-то, Симоне пришло время уходить и, мысленно, я был даже рад этому. Я бы никогда себе не простился, что волочился с Юпи Хистерсом за одной дамой. Я его очень уважаю. Энди Каждый художник нуждается в сподвижнике, приятеле, попутчике, в том, кто бы понимал его. Кто был бы твоим эхом и вдохновителем, поддержал в тот момент, когда ты "не на коне", вселил мужество тогда, когда почва уходит из-под ног, и не знаешь, что же делать дальше. Таким человеком для меня был и есть Энди Селенейт. Вручение пожизненной премии за дружбу - Энди, старое картонное пугало - заслужил уже пять раз. Впервые мы увидели друг друга, когда бежали навстречу по коридору BMG, тогда еще - "Hansa Records", покрытому всклокоченным колючим войлоком, через который пробегало так же много окрыленных композиторов с высоко поднятой головой, сколько и плелось с видом побитой собаки. Нас объединяло две вещи: мы оба хотели сделать карьеру и оба не имели представления - как. Энди в то время был ассистентом в отделе промоушена, который скорее был тем местом, где артисты перед выступлением потягивают пиво. А я был домашним клоуном из музыкального издательства, которого никто не воспринимал всерьез и который уже не первый год делил кабинет с пустозвоном. Стоило бы описать Энди: кругом - блондин и кругом - здоровяк, но золотой медалист в дисциплине "утирание соплей": когда в бюро заходил Роланд Кайзер, тот начинал спонтанно насвистывать мелодию "Santa Maria". С Вольфгангом Петри он здоровался исключительно с "Ganz ober gar nicht". И пробегающие годы только шлифовали его способности, например, как, несколько позднее, он сопровождал меня на Ибице по время съемок Blue-System-видео "Love Is Such A Lonely Sword". Мне хотелось пойти искупаться с ним: "Пошли, давай пойдем вместе в воду!", - уговаривал я. "Ой, неет",- отнекивался Энди, - "слишком холодно, слишком грязно, слишком еще-что-угодно". У него были двадцать пять причин, по которым ему туда не хотелось. Потом на горизонте появился катер Франка Фариана, который совершил продюсерскую супер-акцию с Milli Vanilli, и вошел в бухту: "Эй, Селенейт, иди-ка сюда!", - помахал Фариан. Я подумал, что меня подводит зрение: Мой Энди, которого я в течение получаса безуспешно убалтывал пойти искупаться, уже через пол секунды вскарабкался на скалу и прыгнул воду. Со вкусом, с разбегу, с головой. Таков он: готов проковырять пятикилометровый туннель, если это хоть на миллиметр приблизит его к цели - безрассудный и всегда готовый на всё, всё ради хита, фирмы BMG, Германии, в конце концов. Энди - это одна из составляющих моей жизни: без него, музыкального издательства и моей звукозаписывающей фирмы я не был бы там, где сейчас нахожусь,…я был бы намного дальше. Маленькая шутка. Пока Энди не вошел в мою жизнь, меня окружали всякие тупые старые шефы, которые ни внимания мне не уделяли, ни чувства доверия не вселяли: "Ты не можешь доверять таким свои идеи, Дитер". Для меня они были старыми пердунами и моей музыки не понимали. Композиторство - это все-таки дело вкуса, здесь не всегда - дважды два четыре. Я, как создатель, склонялся к трем, а пердуны - больше к пяти. Мы с Энди стали непобедимой командой. Мой последовавший успех, подбросил вверх и его, сегодня, он шеф BMG-Ariola в Берлине, а я успешнейший немецкий композитор всех времен. Первой общей идеей для нас стала разработка сценического псевдонима для меня, как певца - Стив Бенсон. Определяющей приметой этого проекта стала его гигантская безуспешность. Рикки Кинг. Однажды, утром 1981 года - долгожданный успех, наконец-то: после двух лет мытарств, как последний голодранец, через ухабы, окопы и траншеи. Над моим столом в музыкальном издательстве пестрела цепочка с 27-ю яркими буквами на ней: H-E-R-Z-L-I-C-H-E-N-G-L-U-C-K-W-U-N-S-C-H-D-I-E-T-E-R (Сердечно поздравляем Дитера!) Это смастерила секретарша Элли, по случаю того, что Рикки Кинг за ночь угодил на 14-е место в чарте с песней "Hale Hey Louise". Рикки мне был не интересен, он был разнузданным гитаристом, но эта песня была моей. Забойный успех для музыкальной студии. Я стал героем этажа. Продукт стоит каких-нибудь 1000 марок, а прибыль от него составила пол миллиона. Пять месяцев песня держалась в ТОП-50. Особенным эту песню делало то, что речь, собственно, шла о чисто инструментальной музыке, в которую я тиснул крошечные текстовые пассажи. Полезность в том и заключалась, что, идя в лавку, чтоб купить пластинку, покупатель был избавлен от необходимости воспроизводить: "м-м-м-м … и там-там-там…, ну, вы поняли о чем….", кроме названия песни в тексте не было ничего, и пропеть такие текстовые пассажи сумел бы абсолютно каждый: "Вот эта песня!". Тоже касалось всего альбома "Happy Guitar Dancing" с песнями вроде "Fly with me to Malibu" и "Ahoi, Ay, Ay Capt'n", проданного 250 000 экземпляров. Это было "золото". Вместе с первым "золотом" в чартах пришла и первая "золотая" награда. Я был так взволнован, что во время полета из Гамбурга во Франкфурт, в туристическом классе самолета, оставил, наверное, на подлокотниках влажные отпечатки пальцев. Моя фантазия рисовала меня на приеме, среди благодарственных спичей и в сопровождении элегантных переводчиц. Я встретился с Рикки и его двумя другими продюсерами - двумя Сардельками, затянутыми в костюмы, в холле CBS, сегодня этот небоскреб принадлежит SONY, в центре Франкфурта. Все вместе мы вознеслись в небеса в лифте и ждали в офисе Ларсена, шефа CBS, когда же что-нибудь начнет происходить,. Дверь открылась, мы услышали "Добрый день", и получили влажное рукопожатие с напутствие: "Прошу к секретарю, там ваши "золотые" диски". К этому добавили по бутерброду и чашке кофе, кто-то сделал фотографию, вот и всё. Продай мы 250 000 пластинок с рок-музыкой - нас бы расцеловали в зад, а поскольку то, что мы сделали - было шлягером, то все расценивалось как ничтожная мелочь: "ииих!". Денежки они, однако, с удовольствием получили. Низко это было. Конечно, "Сардельки в костюмах" чувствовали себя очень неуютно в ситуации, когда с нами обходились так, будто у нас чесотка. "Давайте сходим куда-нибудь, выпьем шампанского", - встрепенулись они. Потрясающая мысль. Мы уселись в каком-то баре и выпили бутылку теплого Blubberwasser. Те оба извинились: "Это, должно быть, большое недоразумение. Мы не можем это объяснить, за всю нашу служебную деятельность - такого еще не случалось". А как расплатиться, так они забыли свои деньги. Платил я. Классика: стоит произвести в большом мире парочку шажков, как сразу надо пригибаться, иначе попадешь под огневую атаку и сам поплатишься. Между тем, я пребывал в эйфории и был бесконечно счастлив, прижимая к сердцу "золотой" диск. Доказательство того, что я состоялся. По пути обратно в аэропорт я не мог с ней расстаться, ребенка ведь не сдают в багаж. В самолете я все время держал ее на коленях. Мне хотелось встать и всем вокруг ее показывать. Дома, я перво-наперво схватился за молоток и гвоздь, руководствуясь ремесленными навыками из школьной программы, и повесил ее над синтезатором. Шесть лет спустя, моей звукозаписывающей фирме пришлось арендовать целый зал, чтобы передать мне и Томасу Андерсу все трофеи и знаки общественного признания, которые мы завоевали с Modern Talking за каких-то два года. В дортмундском Вестфален-халле нам только за один вечер вручили 75 золотых и платиновых дисков - так много, что возникла необходимость вывозить весь этот арсенал на автопогрузчике. Поезд едет в психбольницу. Одна ласточка еще не делает лето. Надо было протестировать на способности и пригодность всех прочих, кто, как Рикки Кинг, внушал надежды. Я взял на прицел Кристиана Андерса, который уже тогда, более 20 лет назад, бел немного "с приветом". С песнями "Geh nicht vorbei" и "Es fahrt ein Zug nach Nirgendwo" он дважды был первым номером в чартах, с тех пор он, как и многие другие, прожигал славу давно минувших дней. Я пригласил его в ресторан в Берлине вместе с его продюсером Питером Вагнером, чтобы продать ему песню. Вероятно, мне не стоило этого делать. Пока мы беседовали, Кристиан начал гладить себя по колену, а потом вдруг обратился к официанту: "Эй, сними-ка мне зеркало со стены!". Здесь он, все же, был известен как великий Андерс, зеркало сняли, как он того пожелал, и сунули ему прямо под нос. После чего, Кристиан, двумя указательными пальцами, с щелчком, выдавил себе жирный прыщ, вся гадость из которого забрызгала зеркало. И все это, когда вокруг него сидели и ели люди. Мне казалось, что эта зараза могла оказаться и в моем спагетти. Потом я позаимствовал у Петера Орлоффа его "Junge mit der Mundharmonika" для Бернда Клювера, между прочим, весьма приятного господина с легким брюшком, для которого я сочинил песню "Mit 17". Бернд стал впереди, я был одним из четырех бэк-вокалистов, и выступили. Так как звукозаписывающей фирме все, что только возможно нужно было удешевить - то, я был в тренировочном костюме за 50 марок. Так, все вместе, live, в мюнхенской телестудии, мы и приняли участие в Гран-при за поездку на конкурс Евровидение в марте 1983. Непрошибаемый Ральф Зигель, конечно же, тоже был здесь, и, с тех пор, как он, ровно год назад, со своей Николь и со своим "всего лишь чуточку покоя", получил великое очищение в английских лечебных банях Харрогейта, он бегал, выпятив грудь и раскинув плечи, по коридорам так, будто ему половник в зад воткнули. Я знаю точно: уже тогда он вызывал у меня гигантское раздражение. В конце концов, мы заняли третье место, победил дуэт Hoffman & Hoffman с песней "Rucksicht". Ральф сидел у нас под носом, на втором месте с песней "Viva La Mama". Маленькое утешение на "полях": его второй старт, поющая супружеская пара лыжников Рози Миттермайер и Кристиан Нойройтер с песней "Enorm in Form" не вписалась в поворот коридора и сошла с дистанции еще на разминочном круге. От миллионера до посудомойки. У каждого в жизни есть свои ключевые моменты. Для меня - это была встреча с Драфи Дойчером. Он пел тогда песню "Guardian Angel", забойнейший хит, который шел настолько превосходно, что был спродюсирован повторно с Нино де Анжело уже на немецком языке - "Jenseits von Eden", и тем не менее - удерживал в чартах первое место 7 недель. Эта песня принесла издательству миллион, поэтому в нашей иерархии Драфи оказался неподалеку от милостивого Господа. Спросили бы его самого, он, наверняка, так бы и ответил: "я и есть Бог". Когда он, пока внизу тарахтело с включенным движком его такси, врывался на Халлерштрассе, чтобы перехватить денег на игру в казино, то проносился через бюро, как ураган: "Подкиньте "бабок", мне тут нынче фартит". Кто половчее, быстренько откладывал в сторону работу с криками: "Великий Драфи! Великий Драфи!". Все секретарши рефлекторно вмиг сжимали бедра, пока он развязно не прихватил кого-нибудь из них под юбкой. Кто же, как я, ловкачом не был, продолжал говорить по телефону: "Ок…, хорошо…, я пришлю свою демо-касс….."., продолжить я не успевал, Драфи одним махом выдергивал из стены все провода: "Когда вхожу я, не болтают по телефону. Ясно?". Вот такой он был. Выиграв куш, он приходил через пару часов снова, разбрасывал вокруг себя деньги, запихивал сразу 5000 марок в декольте первой попавшей под руку секретарше. Но если он проматывал на следующий день весь выигрыш, его такси снова останавливалось на Халлерштрассе 40 и Драфи принимался искать секретаршу, чтоб выудить между ее титьками обратно 5000 марок: "Отдай мои деньги, теперь они мне самому нужны". Все гнули перед ним поясницу, пресмыкались и обращались к нему с максимальным уважением, даже если он орал на все отборной бранью: "Дрочилы! Бомжы! Проститутки! Лохи!". К сожалению, это страшная болезнь нашего ремесла: Если у тебя есть песня-хит, ты волен хамить. Можешь наложить кучу на стол шефа, а он, будь уверен, тебе еще и туалетной бумаги поднесет. За свою жизнь я встречал больше типа, с такими завихрениями. Да, без вопросов, очень талантливый композитор, но пропивший свои мозги и пронюхавший свой талант. Мне он был отвратителен. Причем, я догадываюсь, антипатия у нас была взаимная. Для него я был сопляком-неучем, инородным телом. Я подозревал, что он обо мне думал: "и что здесь этому дурачку понадобилось?". Серьезные музыканты превращали после себя комнаты в отеле в руины и околевали от цирроза печени в 50 лет. И я знал только одно: "Дитер, ты можешь быть кем угодно, но только не таким, каким стал этот Драфи". Еще один творческий человек того времени является живым доказательством того, что люди нашей профессии не умеют обращаться с деньгами и успехом. Карьеры от миллионера до посудомойки - это в порядке вещей. Как, например, Гюнтер Габриэль. В середине 70-х он имел бешеный успех с песнями "Hey Boss, ich brauch mehr Geld" и "Komm unter meine Dache" и в качестве продюсера песни Юлиана Вердинга "Wenn du denkst, du denkst, dann denkst du nur, du denkst" - и свихнулся. Он, должно быть, загребал "капусту" себе в сейф охапками. Но половину из заработанного миллиона он просадил сразу же. Сейчас Гюнтер сидит в своем доме-барже, и мог бы писать открытки Драфи, который ютится в вагончике. Участники этого конкурра сбились с трассы и теперь отдают частями свои долги. Такие экскурсы в область профессии меня угнетают. Я давал себе зарок около ста тысяч раз: "Дитер, парень, если ты заработаешь деньги - остерегайся тех ошибок, которые допускали другие". Телешоу. Возвращение домой к Эрике всегда было чем-то, вроде путешествия на другую планету. Все, связанное с музыкальной отраслью она считала противоестественным и безумным. Она не предпочитала держать от этого подальше, как от потных подмышек и низко летающих голубей. Почти каждый вечер я уезжал на деловые встречи за город, а она оставалась дома и занималась тем, чем дома занимаются женщины: прибирала, готовила, обеспечивала уют. Частью моих встреч были телевизионные выступления, где артисты могли петь песни разных музыкальных издательств. Это был единственный шанс, сделать песню известной. Никаких MTV, VIVA, "Top of the Pop" ещё не было. Были только ARD и ZDF со своими региональными подразделениями. Только, чтоб туда попасть, надо было потянуть за множество веревочек. Самостоятельно же, можно было провалить даже сравнительно незначительное выступление в шоу Карло фон Тидеманна "Aktuellen Schaubude". Дорогой к успеху был Буттштедт - эксклюзивный редактор съемок. "Пивной колодец" на Ротенбаум-шоссе был его кабинетом, здесь делали по случаю коктейль "Теле-шоу экскаватор" - "Ферне Бранка" взболтанный невесть-с чем. Две порции "принял" - и забыл родной язык, Буттштедт мог и десять "опрокинуть". Меня и Энди эти принудительные коллективные попойки "нагружали". Скрепя сердце, мы постоянно тайком совали Ганди, тамошнему официанту, десять марок, чтобы он подменил "Ферне" на Колу. Если не получалось, мы дожидались пока Буттштедт зазевается и выливали пойло под декоративную пальму юкка. Наш коллега Мейер потерпел неудачу, его застукали, когда он пытался засунуть стакан в деревянного льва. "Меееееееейер!",- загремел Буттштедт, и тут же, без намека на шутку "Вам на12 недель запрещается участие в телешоу". Когда я не организовывал выступлений, тогда посвящал себя изучению "спутников". Эрика получала анонимные письма, которые слали ей на работу - ее парень обманывает ее, ей следовало бы принимать это во внимание. И все такое прочее - бубубубу-блаблабла - строчка за строчкой. Подписывалось это все очень таинственно - "доброжелатель". Предостережения были не то, чтоб совсем безосновательными. Во время игры в теннис, я познакомился с Кармен Лихтенбринк, женой Фолькера Лихтенбринка, который был известен как исполнитель шлягеров и звезда "мыльных опер". Не особенно-то Фолькер мне нравился. Среди теннисного сообщества он всегда строил из себя напыщенную важную мега-звезду. Поэтому я без каких-либо угрызений совести, доводил до сведения Кармен, за какого прохвоста она вышла замуж. Была проблема: Кармен слишком серьезно воспринимала нашу интрижку. Она делал все для того, чтобы оставить за собой как побольше следов, которые потом находила Эрика. После одного из маленьких любовных послеобеденных свиданий в моем доме, она тайком, на моих носках в шкафу, вырезала дырочки для пальцев, чик-чик-чик и ходу! Вечером, как обычно, после работы Эрика стирала и удивлялась: "Скажи-ка мне, Дитер, зачем ты обстриг все свои носки?". На что я, будто с облака свалился, обескуражено ляпнул: "Ооо, мне так надо было…". И Эрика: "Ну да, так тебе надо было…". Конечно же, она не поверила ни единому слову. Во время следующего барахтанья в постели Фолькера в Отмаршене, я взял у Кармен реванш. Я стянул незаметно журнал "Музыкальный базар" с туалетного столика и метнулся вместе с ним в туалет. Все статьи в нем, которые обо мне упоминали, я скрупулезно обрисовал сердечками со стрелами. И, чтоб уж полностью удостовериться, что и Фолькер поймет послание, я размалевал и все фотографии, на которых был изображен. Фолькер счел это не смешным. С пьяной рожей и лепетом, он позвонил Эрике6 "Эй, моя старушка трахается с твоим стариком….(отрыгнул)…собственно, мы тоже теперь можем как-нибудь встретится. Мое счастье было, что Эрика считала господина Лихтенбринка пресмыкающимся и пьянчугой. Но я решил, эти дела надо быстро заканчивать. Все-таки, какао было с дымком. Эрика и я уже почти 7 лет были вместе. Ей было 25 и она хотела замуж. Я жениться не хотел. Поэтому мы ежедневно ссорились. Хоть я любил ее, но хотел продвигаться вперед, ничем не обремененный. Каждый вечер - нытье и раздоры. Возвращаясь домой, я смотрел на ее надутые щеки. Я озверевал от затянувшейся нервозной обстановки. Я должен был непременно вновь вернуть ясность голове, без этого невозможно написать песню, которая бы возглавила чарт. Один мой приятель посоветовал мне идею облегченной версии супружества: "Дитер, - признавался он мне, - я тоже не был действительно уверен в себе. Но брак имеет много налоговых преимуществ. На всякий случай нужно составить брачный контракт". Это убедило меня. "Эрика, - тараторил я - вообще-то, ты права. Пожениться - это просто супер-идея. Так мы даже сможем сэкономить денег. Но перед этим, нам нужно быстренько к нотариусу" 11 ноября 1983 года - все небо затянуло тучами - во время моего обеденного перерыва мы побежали к адвокату - напротив и чуть наискосок от музыкального издательства, и нацарапали свои подписи под брачным контрактом. В том, в чем были - джинсы, сапоги, пуловеры - угрюмо понеслись в бюро записи актов гражданского состояния в Вандсбеке. Никаких родственников, никаких друзей, никакой камеры - наш шаг в законный брак длился десять минут. Эрика сухо заметила после: " 11.11! Угу, надеюсь, что ты выбрал этот день не потому, что начинается карнавал". Отсчет. Между тем, мне было 29, а я сравнительно медленно втискивался в свой большой мастер-план, до 30 лет стать миллионером и известным человеком. Зато я знал, что будет выгравировано на моем надгробии: "Этот человек написал четыре миллиона безвестных песен. Его ничто не могло спугнуть, даже Эльмар Гунш должен был для него петь." Вместе с тем, я неплохо зарабатывал. После 10 000 бонуса в первый год работы в музыкальном издательстве, уже на третий год я заработал 40 000, а теперь, на пятый, натарил 250 000. И всегда, когда между помехами и точками настройки, какая-нибудь радиостанция опускала на "вертушку" проигрывателя мою песню, еще добавлялись быстрые десять марок. Я это называю "воздаянием по заслугам". Собственно, я мог бы этим удовлетвориться. Но я не был удовлетворен. Эрика, как всегда, была в своем репертуаре: "Из практичных соображений - подари гроб": "Дитер, парень! Не пора ли, наконец, возвратиться к отцу в строительную фирму? У тебя есть уютное гнездышко, ты уже миллионер. В будущем, ты можешь просто лежать, задрав ноги". Мой шеф тоже сделал мне, с его точки зрения привлекательное и заманчивое предложение: "Дитер, пока ты не тыришь здесь золотые ложки, можешь оставаться хоть до пенсии". И мне виделись подтяжки, брюшко и вставная челюсть в стакане с таблетками Corega-Tabs (*производятся для дезинфекции денто-протезов). И все-таки, у меня еще была мечта, навязчивая идея того времени, создавать англоязычные песни и с ними добиться интернационального прорыва. Но звукозаписывающая компания была готова даже принять смерть через повешение, но выстоять против всего, что было не с немецкими текстами. Только я был непоколебимо убежден, что большой бросок может получиться исключительно под звуки а-ля "I Want Your Heart, Come Let Us Start" . Это были ключи к вилле моей мечты с прудом и фламинго в Беверли-Хиллс. В то время, как немецкий вариант "Ich will dein Herz, komm lass uns starten" открывал двери всего лишь высокобюджетного дома в Вуппертале. Чего я на том отрезке жизни не знал и не предполагал: приходит время сбора урожая. То, что я считал тупиком, в принципе, было циклом ожидания. Различные проекты, которые я выудил в 1983 году, должны были в следующем году принести спелые плоды.
			Дальше